Переживаем слишком серьезный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего царствующего дома и России. Ген. Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, т. к. теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены.

Это официально, а теперь прошу тебя доложить от меня ген. Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся царская семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками…»

Это сообщение Ставки впоследствии дало повод Рузскому злорадно говорить, что «судьба Государя и России была решена ген. Алексеевым». Но из текста видно, что об отречении говорит только один Лукомский, передана только просьба Алексеева разбудить Государя. Вероятно, в Ставке произошла сцена, аналогичная 27 февраля, когда Лукомский трижды заставлял Алексеева идти отговаривать Государя. Сейчас Лукомский прочитал разговор Рузского с Родзянко, не подумав разбудил Алексеева, сказал ему очередную горячую речь и потребовал разрешения говорить по прямому проводу с Псковом, Больной Алексеев, не имевший времени обдумать события, измученный тем, что его постоянно будит Лукомский, не мог уже точно понять, что происходит в Петрограде, и согласился. Лукомский попытался заразить Псков своей привычкой всех будить и закончил монолог популярным в эти дни приемом шантажа Государя судьбой Его семьи.

Ген. Данилов, на которого обрушился этот поток красноречия Лукомского, был сдержаннее и ответил: «Я не вижу надобности будить главнокомандующего, который только что, сию минуту, заснул и через полчаса встанет». Во многом благодаря такой позиции Данилова в Пскове сохранялось понимание событий. «Опыт войны, — объяснял он впоследствии в мемуарах, — научил меня в серьезной обстановке избегать больше всего суеты и дорожить отдыхом окружающих, так как неизвестно, насколько придется форсировать их силы в будущем». «…от доклада ген. Рузского я не жду определенных решений», — сказал Данилов.

В 10.15 появилась телеграммы № 1872 Алексеева на имя главнокомандующих фронтами с передачей разговора Рузского и Родзянко. Главнокомандующим, поддерживающим идею отречения, предлагалось послать Государю «верноподданническую просьбу». «Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, — говорилось в телеграмме, — и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находится фактически в руках петроградского временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала…». Телеграмму составил, разумеется, Лукомский.

Как уже говорилось, Алексеев не был в заговоре и не переписывался с Гучковым. Он был сыном солдата, дослужившегося до майора, окончил Николаевскую академию Генштаба, и вся его жизнь была связана с армией. Об армии он думал в эти дни значительно чаще, чем о Государе; это видно из всех его телеграмм.

«Понимал ли ген. Алексеев Государя настолько, чтобы любить его как человека, был ли предан ему, как настоящий русский своему настоящему русскому царю — вот те вопросы, которые я задавал себе неоднократно тогда и потом и как тогда, так и потом, вплоть до настоящего времени, не мог себе с достаточной ясностью на них ответить», — пишет Мордвинов.

«Многое, а после отречения и, судя по искренним рассказам его семьи — очень многое мне говорило «да», но всегда с неизменной во мне прибавкою «вероятно, недостаточно крепко, хотя бы до забвения сплетен»».

Сделавшись начальником штаба верховного главнокомандующего, Алексеев старался себя сразу так поставить, чтобы быть не придворным, а военным, не соглашался даже обедать за одним столом с Государеми т. д. Вероятно, такой позиции держалась и вся Ставка. Однако, презирая свиту сознательно, подсознательно Ставка прислушивалась к тем мнениям, которые высказывались, как казалось, осведомленными свитскими. «.. за время длительного пребывания государя на Ставке, — пишет Воейков, — некоторые из особ свиты, считавшие необходимым позаботиться о своей общественной карьере, стали, в присутствии чинов штаба, с которыми ближе познакомились, критиковать императрицу, рассказывать всякие небылицы про Распутина». Трудно было забыть и пропаганду Гучкова. Когда стало известно, что 23 февраля (1917 г.) приедет Государь, в Ставке «приходилось слышать»: «Чего едет? Сидел бы лучше там! Так спокойно было, когда его тут не было».

Алексеев искренне верил, что «государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей: Распутин, Вырубова, Штюрмер, Раев, Питирим». «Это не люди, — говорил Алексеев, — это сумасшедшие куклы, которые решительно ничего не понимают… Никогда не думал, что такая страна, как Россия, могла бы иметь такое правительство, как министерство Горемыкина. А придворные сферы?» Однажды Императрица предложила Алексееву, чтобы в Ставку приехал Распутин. Если Алексеев и не знал, какова в действительности роль Распутина, то он должен был понять это из слов Императрицы, сказавшей, что Распутин просто молится за Наследника. Тем не менее Алексеев ответил ей, что в случае приезда Распутина подаст в отставку, и, видимо, до конца жизни был убежден, что с тех пор Государь относился к нему с недоверием.

Воейков пишет, и многие исследователи повторяют это за ним, что Алексеев явно радовался отъезду Государя из Ставки, т. е. очевидной опасности для Государя. Воейков рассказывает, как зашел перед отъездом к Алексееву, и Алексеев с «хитрым выражением» на его «хитром лице» «с ехидной улыбкой слащавым голосом спросил»: «А как же он поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?» Но, во-первых, как уже говорилось, Алексеев сам уговаривал Государя не уезжать. Во-вторых, судя по воспоминаниям Лукомского, Воейков в этот день говорил с ним, а не с Алексеевым. Источником подозрений Воейкова была его неприязнь к Алексееву. Когда Государь первый раз шел на доклад в 1915 г., за ним шли Воейков и Фредерике, но Алексеев захлопнул перед ними дверь, не давая им зайти за Государем, и Воейков говорил: «Мне Алексеев чуть не прищемил нос». Неудивительно, что после этого Воейков так легко называет Алексеева предателем.

2 марта Алексеев продолжал верить сведениям телеграммы 1833, не знал, что эшелоны в Луге не взбунтовались, не знал о роли Совета. К тому же, по словам ген. Дубенского, «ген. Алексеев был ценный начальник штаба и не более» и, может быть, он не мог рассчитать положение так, как это сделал Рузский. По словам Родзянко, «Алексеев производил впечатление умного и ученого военного, но нерешительного и лишенного широкого политического кругозора». Ген. Данилов отмечал к тому же в Алексееве «недостаточное развитие волевых качеств», а Гучков — «недостаточно боевой Темперамент». Великий князь Андрей Владимирович Считал, что Рузский «все же гений в сравнении с Алексеевым, он может творить, предвидеть события, а не бежит за событиями с запозданиями». Кроме того, в Подчинении Рузскому еще месяц назад находился Петроград, Рузский ездил туда по поводу забастовок, а «генерал от бюрократии» Алексеев, заваленный своей работой в Могилеве, со своей «привычкой работать за всех своих подчиненных», Петрограда не понимал. «Работник усердный, — характеризует его Гучков, — но разменивающий свой большой ум и талант часто на мелочную канцелярскую работу». С самого начала Алексеев по свойствам своего характера был склонен верить в мирный быстрый исход событий. «Когда Алексеев был начальником штаба Южного фронта, каждая его телеграмма по сводке дел за день непременно имела хоть одну фразу, где говорилось о колоссальных успехах. И это каждый день», — пишет Великий князь Андрей Владимирович. Алексеев посчитал, что «дорогая уступка» — отречение Государя — спасет армию. «Сам изменяя присяге, он думал, что армия не изменит долгу защиты родины», — было записано со слов злорадного Рузского.