Следователь оказался молодой, с нахальным взглядом и твердой уверенностью в моей виновности. За полчаса он смог запутать меня вопросами так, что я под конец уже сама сомневалась — а вдруг на самом деле застрелила Влада?

Ужаснее всего было другое — реакция мамы. Приехать ко мне сама она, понятное дело, не могла, а потому отправила Лену, и та по телефону через стекло в комнате свиданий в красках рассказала мне о том, как маму едва не хватил удар. В квартире был обыск, но ничего компрометирующего не нашли.

— Лена, позвоните, пожалуйста, Ангелине Васильевне, — твердила я, цепляясь за Гельку как за последнюю возможность спастись. — Позвоните ей, пусть она приедет…

— А она приезжала сегодня утром, — огорошила меня Лена. — Привезла вашу зарплату, но мы не открывали конверт. И сказала, что уезжает в Америку — мол, это давно решено.

Я лишилась дара речи… Гелька ни словом ни разу не обмолвилась о том, что уезжает… Последняя надежда рухнула.

Я плохо помнила потом следствие и суд. Меня признали виновной в предумышленном убийстве и осудили на восемь лет.

С этого момента все слилось в один сплошной бесконечный серый день. СИЗО, этап, женская зона под Саранском, бараки, утренняя поверка, завтрак, швейный цех, обед, снова цех, ужин, немного свободного времени, которое я заполняла чтением. Ничего нового, каждый следующий день похож на предыдущий как брат-близнец. Мама присылала посылки, но приехать на свидание не могла — куда ей, в инвалидном-то кресле…

Вышла я через четыре года по УДО — условно-досрочному за примерное поведение. Вышла — и растерялась. Куда идти, что делать? Мама к этому времени умерла, и я осталась абсолютно одна. Нужно было начинать жизнь заново, как-то устраиваться, что-то делать, на что-то жить.

Хорошо еще, что квартира была, хотя бы с жильем не возникало проблем. Около месяца я приходила в себя, отлеживалась, привыкала к жизни без утренних поверок, конвоя и вышек с колючей проволокой, без ежедневного хождения в огромный швейный цех, где стрекотало множество машинок, напоминая стаю взбесившихся кузнечиков. Не было лежащих вокруг куч брезентовых рукавиц, форменных камуфляжных курток и брюк… Зато было одиночество и страшная, давящая пустота — как будто я осталась одна во всем мире. Я пробовала позвонить Наталье, но та отказалась разговаривать, велев навсегда забыть ее номер телефона и адрес. Ну, что ж…

Я устроилась работать в кафе официанткой, и то с большим трудом — с судимостью брали неохотно. Старалась работать без нареканий, не брала чаевых и всегда отказывалась от своей доли из «общего котла» — так называли все чаевые за смену, которые потом делились поровну на всех. Девчонки считали меня «блаженной» и сторонились — ну а как иначе, ведь я была намного старше их всех, к тому же — судима за убийство. И вот однажды…

Я, как всегда, металась между столов, наводя порядок — близилось время ланча. То тут поправить скатерть, то там разложить столовые приборы, заменить солонку, добавить салфеток, передвинуть пепельницу… И вдруг… Впервые я разбила что-то за время работы — стеклянная пепельница выпала из рук и разлетелась на осколки. За столиком у окна сидела Ангелина. Она подурнела, лоск куда-то исчез, но взгляд был по-прежнему ее — прямой, дерзкий, даже хамоватый.

— Что смотришь, не признала? — хмыкнула Ангелина, придавив бычок в пепельнице. — Да-а, не на пользу тебе пошел тамошний климат, ишь, бледная какая.

— Я не на курорте была, — буркнула я, не трогаясь с места.

Меня вдруг захлестнула обида и злость на Гельку. Подруга, называется — бросила меня в таком дерьме и умотала в Америку, даже не удосужилась узнать, что со мной вообще! И теперь является сюда как ни в чем не бывало и позволяет себе комментировать мой цвет лица! А Гелька как-то неопределенно хмыкнула:

— Да уж… Ну, как ты?

— Как я? А ты как думаешь? Я отсидела за то, чего не совершала, а мне никто не верит. И ты не веришь — раз смоталась в Америку и даже не приехала перед этим ко мне, — в моем голосе было столько упрека и отчаяния, что Ангелина опустила голову.

— А может, как раз я-то и знаю лучше других, что ты этого не делала? — тихо произнесла она, не глядя на меня, и я благодарно посмотрела на нее:

— Конечно. Ты ведь моя подруга. Но твой отъезд так сильно меня подкосил… Я очень надеялась, что ты поможешь мне хоть чем-то, хотя бы адвоката посоветуешь — я ведь совершенно одна, мама не в состоянии была этим заниматься. Так и умерла, бедная, в одиночестве, не дождалась…

Гелька переменила позу, закинула ногу на ногу и подняла на меня глаза:

— А ведь я приехала сюда специально.

— Из Америки? Чтобы меня повидать? Как узнала-то, что я освободилась? — не поверила я.

— Узнала вот, — уклонилась от прямого ответа она.

— Гель… Я ведь понимаю — если бы не отъезд, ты помогла бы мне…

— Да не помогла бы я тебе! — рявкнула вдруг Ангелина, ударив кулаком по столу так, что бармен Илья вышел из-за стойки и направился было к нам, но я жестом дала понять, что все в порядке, и он повернул обратно. — Не помогла — как ты не понимаешь?! Неужели ты такая наивная дура, Люська, что веришь в то, что мы с тобой действительно дружили?! Да на фиг бы ты мне сдалась?! И сюда-то я просто так забрела — не знала, что ты тут работаешь! Ишь — «из Америки — чтобы меня повидать!» — передразнила она. — Дел нету других — с тобой «видаться»!

Я опешила. Что значит — «на фиг сдалась», когда Ангелина столько времени возилась со мной, с моим трудоустройством, с моим романом со Стрыгиным? Ведь она была единственной, кто знал об этом, кто помогал мне, кто выслушивал и советовал что-то.

— Неужели ты так и не поняла, что это я — я, понимаешь, — убила его?! Я — а обставила все так, что подумали на тебя! Ладно уж — скажу, раз выпало встретиться, хоть будешь знать, что почем было!

Мне показалось, что я получила удар в солнечное сплетение и не могу разогнуться от боли, мне нечем дышать, я вот-вот упаду в обморок от этого внезапного ужаса. Я смотрела на Гельку и ждала, когда та рассмеется и скажет, что пошутила, но та и не думала говорить этого, а все добивала меня словами:

— Я его всю жизнь ненавидела, всю свою жизнь — после выпускного! Ты думаешь, что он идеальный? Да не тут-то было! Он бабник и трус, дерьмо собачье! И всегда таким был! Красавчик — все бабы вешались, даже ты вон не устояла! Ну так и я не устояла — на первом курсе! Попали в одну компанию, и вдруг что-то вспыхнуло — стали встречаться. У него как раз с Наташкой что-то разладилось, ну вот и… А потом я поняла, что беременна, — выпалила Гелька, задохнувшись от собственного крика. — Беременна — понимаешь?! Побежала к нему… Господи, как вспомню… снег мокрый валит, скользко, а я на каблуках бегу от остановки к его дому, а там под горку все время, того и гляди, упадешь — и вдребезги. Бегу, плачу, в душе страх такой, что хоть вешайся — что делать-то? Мать же пришибла бы… Поднимаюсь к нему на пятый этаж, дышу, как паровоз, он открывает — рожа недовольная, в комнате музыка играет, а на вешалке Наташкино пальто висит — помнишь, у нее было такое светлое, финское? Ну, вот… И он мне говорит так раздраженно — мол, что хотела сказать, говори, а то я занят. Мне как будто кипятка в лицо плеснули, я заблеяла — мол, Владик, что делать, я ребенка жду, а он — ну и я при чем здесь?