переходил с «вы» на «ты» и обратно. – Кто обещал «по-тихому»?

Волгин молчал. А что ответишь? Виноват так виноват.

– А ты, Зайцев! – Мигачев перевел взгляд на лейтенанта. – И ты туда же? Я же на тебя рассчитывал, а ты что наделал? Что с рукой?

– Ерунда. Царапина…

– Это не ерунда! – взвился полковник. – Это срыв задания! Это черт знает что такое, а не ерунда! – Он прошелся по кабинету. – С остальными что?

– Двое раненых, – ответил Волгин. – Остальные в порядке. А фрицев положили всех.

– Заставь дурака богу молиться!.. – в сердцах воскликнул Мигачев. – С кем-нибудь говорили про операцию? Я вас спрашиваю.

– Никак нет, – отозвались одновременно два голоса.

– Тогда откуда они узнали, что мы собираемся забрать архив?

– А может, они и не знали, – пробормотал Зайцев. – Может, это случайно совпало.

– Тогда почему они так спешно все увозили?! Увозили они или нет?

Мигачев пытливо уставился на Волгина.

– Так точно, – доложил тот. – Торопились очень.

– Значит, были в курсе. Что думаешь, Зайцев?

– Не могу знать, товарищ полковник. Когда меня зацепило, я это… немного… ну…

Мигачев помолчал, потом с досадой махнул рукой:

– Все понятно с вами. Идите, воины войска куриного…

Отдав честь и переглянувшись меж собой, Волгин и Зайцев направились к выходу.

– Волгин, – вдруг окликнул полковник. – Ну-ка, подойди.

Он покрутил в руках обгорелую пленку.

– Вот что. В соседнем крыле американцы фильм для процесса делают. Отнеси туда, может, что сгодится.

– Есть!

* * *

Нюрнбергский Дворец правосудия – целый мир, соединенный внутри длинными переходами, аркадами, колоннадами, переплетением лестниц, с внутренним двориком, где можно перевести дух после тяжелых заседаний и прений, выкурить самокрутку и поделиться новостями.

Волгин двигался по нескончаемым коридорам и поражался тому, как легко и уверенно эта старинная массивная постройка – а Дворец правосудия был возведен чуть ли не полтора столетия назад – вписалась в современную реальность. Всюду сновали сосредоточенные клерки, чеканили шаг военные, скользили фигуры в просторных адвокатских мантиях; казалось, что разные времена смешались и прекрасно уживаются между собой под сводами этого гулкого здания.

На дверях красовались современные таблички и указатели, на разные голоса звенели телефоны, шелестели бумаги. Контролирующий наблюдатель, засланный сюда с целью понять, насколько разумно обустроены сегодняшние бюрократические реалии, с удовлетворением бы констатировал, что жизнь дворца в период трибунала организована и продумана с такой тщательностью, будто дворец предназначался именно для этого уникального судебного процесса.

Подходя к лестнице, Волгин услышал голоса. Диалог велся на английском.

– Дорогой полковник, для вас это не составит никакого труда, тогда как для меня это очень и очень важно, – говорил женский голос.

– Простите, но не могу, – отвечал мужской.

– Если вы волнуетесь, что кто-то может узнать, не беспокойтесь. У вас не будет проблем из-за меня. Но вы не можете отказать мне, полковник!..

– Могу.

– Неужели вы боитесь?.. – Женщина хотела сказать что-то еще, но, увидев возникшего из-за угла Волгина, умолкла.

Это была Грета. Она нервно поправила прелестную шляпку, делавшую ее лицо еще более тонким и притягательным. Она была совершенно очаровательна.

Она раздосадованно поглядела на Волгина.

Ее собеседник тоже обернулся. Это был Гудман. Взгляд его скользнул вниз, к руке, в которой Волгин сжимал рулоны обгоревшей кинопленки.

Волгин прошел мимо. Двигаясь к кабинету, он еще долго чувствовал взгляды американцев, прожигающие его спину.

На двери кабинета висела табличка с надписью, начертанной от руки: МОНТАЖНАЯ КОМНАТА. Ниже кривым почерком было приписано: НЕ ВХОДИТЬ. И стояло пять восклицательных знаков.

Волгин поморщился: не хватало еще явиться незваным гостем и объясняться по поводу искореженной пленки, которая все равно никому не нужна. В таком изуродованном виде – даже даром!

Но в этот момент дверь распахнулась и из кабинета вылетел взъерошенный человечек с грудой жестяных коробок в руках.

– Черт бы тебя побрал, Кевин! Убирайся и не возвращайся, пока не найдешь то, что мне нужно! – раздалось из глубины помещения.

Кевин едва не врезался в Волгина, попятился, потом как ни в чем не бывало объявил:

– Тут советский офицер, сэр.

– Что ему надо, черт побери?..

– Что вы хотели? – учтиво поинтересовался Кевин.

Волгин через плечо человечка поглядел в темноту, но ничего не смог разобрать. Разве что сбоку что-то мерцало, озаряя потолок призрачным светом.

– У меня кинопленка. Возможно, она вас заинтересует, – сказал Волгин одновременно Кевину и загадочному собеседнику во мраке.

– Так чего вы там встали? Заходите!

Комната была черным-черна. Когда глаза привыкли к темноте, Волгин различил несколько темных фигур, копошившихся возле странных, похожих на марсианские приборы аппаратов. Фигуры были облачены в серые халаты, но из-под халатов проглядывала американская военная форма. Стены комнаты были увешаны несчетными гирляндами целлулоидной пленки. Пленка была везде – на столах, в больших матерчатых корзинах, в руках у копошащихся фигур. Она шуршала и извивалась, будто живое существо. Зрелище выглядело таинственно и завораживающе.

– Что там у вас? – рявкнул худой мужчина в круглых очках и потертых нарукавниках, внезапно выросший перед Волгиным. Судя по голосу, это он пререкался с проштрафившимся Кевином.

Волгин молча протянул пленку. Мужчина покрутил бобины в руках, на лице его отразилась брезгливость.

– Где вы откопали этот хлам? Почему вы решили, что это меня может заинтересовать?..

– Не интересует, значит, не надо, – отбрил Волгин. – Тогда я пошел.

– Стойте. Погодите. – Мужчина сделал знак следовать за ним и, не дожидаясь, пока Волгин откликнется на приглашение, сам направился в глубину помещения. – Экие вы русские обидчивые, – сказал он, разматывая пленку и пытаясь рассмотреть, что изображено в маленьких прямоугольниках на целлулоиде. – Хуже французов. С ними тоже трудно найти общий язык…

Лицо его вдруг переменилось, взгляд стал цепким и напряженным. Он обернулся на Волгина, будто пытаясь сказать ему что-то, однако не произнес ни слова.

Он стремительно подошел к мувиоле – аппарату для монтажа фильмов, похожему на пузатого многорукого гиганта из сказки, расставившего во все стороны, будто диковинные конечности, рычажки и держатели, на которых вращались большие колеса бобин, – и принялся заряжать пленку, продевая ее сквозь миниатюрные валики. Закончив процесс, он щелкнул задвижкой. Вспыхнул небольшой экран, аппарат заклекотал, и тусклое изображение на экране ожило.

– О боже!.. – воскликнул мужчина и ошеломленно поправил очки. – Боже мой!..

…Потом то же самое повторилось, но только уже в зале 600. Правда, возгласы были сдавленные, затем и они стихли, и воцарилось гробовое молчание, нарушаемое лишь громким треском кинопроектора. Яркие лампы на потолке были отключены, только узкий пучок света падал на прямоугольник киноэкрана, укрепленного на центральной стене.

Отблески падали на лица присутствующих, казавшиеся мертвенно-белыми то ли из-за фонаря проектора, то ли из-за тех кадров, которые гости и участники трибунала