Волгин сжимал письма брата. Сколько бы он ни перечитывал их, он не мог найти ни единого упоминания о плене и концлагере. Колька писал матери так, будто и не было войны, будто не было потерь и боли.

Он вспоминал о довоенном житье-бытье, неловко шутил, говорил о каких-то мелочах, ставших столь дорогими и ценными на расстоянии. Удивлялся и восхищался школьными или домашними происшествиями; война сделала эти происшествия очень человечными, наивными и прекрасными.

«Возможно, он стеснялся, – размышлял Волгин, – да что там стеснялся: должно быть, Колька стыдился того, что попал к немцам».

В самом начале войны Верховный главнокомандующий объявил, что никто из советских солдат не должен сдаваться в плен. Лучше умереть, чем оказаться в плену – таков приказ. Лучше пустить себе пулю в висок.

«Военнопленный – предатель Родины», – повторяли комиссары.

Наверняка Колька затвердил это. Иначе какое же может быть объяснение тому, что брат ни разу – ни разу! – не упомянул о своей постыдной доле.

Постыдная доля – именно так сформулировал для себя Волгин происшедшее с братом; а еще он думал о том, что, возможно, это недоразумение, и брат вовсе не попадал в плен, и история с картиной, купленной в лагере, может иметь совершенно другое объяснение. И эта мысль прибавляла Волгину сил.

«Да-да, именно так, – думал Волгин, – может быть, дело совсем в другом».

Но в чем именно, этого он не мог сформулировать или придумать.

– Когда несколько преступников договариваются совершить убийство, – продолжал тем временем Руденко, – каждый из них выступает в своей роли: один разрабатывает план убийства, другой ждет в машине, а третий непосредственно стреляет в жертву. Но каковы бы ни были роли соучастников, все они – убийцы, и любой суд любой страны отвергнет попытки утверждать, что двое первых не убийцы, так как они сами в жертву не стреляли. – Главный обвинитель от СССР повернулся в сторону подсудимых и добавил обличающим тоном: – Чем сложнее и опаснее задуманное преступление, тем сложнее и тоньше нити, связывающие отдельных соучастников…

Неподалеку от Волгина восседал герр Швентке. Лицо его было напряжено, руки крепко сжаты в замок; Швентке внимательно слушал советского обвинителя и даже, периодически хмурясь, кивал в такт.

А вот американская артистка, расположившаяся прямо перед Волгиным, вела себя иначе: она нервно накручивала светлый локон на указательный палец правой руки и, казалось, совершенно не интересовалась речью Руденко.

Она вытягивала шею, заглядывая куда-то вниз. Волгин бросил взгляд в ту же сторону и обнаружил американского полковника Гудмана, сидевшего под балконом и рассеянно озиравшегося по сторонам.

Взгляд Гудмана скользнул вверх, будто почуяв направленный на него взгляд Греты; Грета даже приподнялась с кресла, чтобы обратить на себя внимание полковника. Гудман увидел артистку, сделавшую ему отчаянный знак, и лицо его вытянулось. Он поспешил отвернуться.

Волгин с любопытством наблюдал за этим немым диалогом.

Грета с досадой вздохнула, вытащила из сумочки упаковку жевательной резинки и запихнула пластинку в рот.

– Этот полковник Гудман – он такой упертый! – раздалось за спиной. – Три недели пытаюсь пробиться в лагерь военнопленных, и все без толку.

Волгин увидел, как Грета напряглась и прислушалась.

– Зачем тебе? – поинтересовался Тэд.

– Мне-то незачем, но вот из редакции пришел запрос, – сообщила Нэнси. – И теперь они меня торопят, а я ничего не могу сделать. Бегаю за ним, а он ни в какую. Это не армейский полковник, это цербер! – Журналистка осуждающе фыркнула и добавила: – Не понимаю, зачем назначать на важные должности ослов?

– Не такой уж он осел, – рассудительно сказал фотограф. – Лично на меня он производит хорошее впечатление. Он умный и осмотрительный.

– Не надо со мной спорить, – окрысилась Нэнси. – Если я говорю: осел, значит, осел! Впервые встречаю такого дурака. Обычно мне всегда идут навстречу. А уж мужчины и подавно.

– Может, ты не в его вкусе? – хихикнул Тэд.

Нэнси кисло скривила губы и ничего не ответила.

Грета исподтишка наблюдала за американцами. Когда их препирательство закончилось, она скользнула взглядом по Волгину, и в ее глазах зажегся интерес.

– Не хотите жвачку? – поинтересовалась она с милостивой улыбкой. – Мятная.

– Нет, благодарю.

– Вы ведь понимаете по-английски?

– Да.

– То-то я вижу, вы всегда сидите без наушников. Я Грета.

– Игорь.

– Вы из советской делегации?

– Да, – Волгин оставался немногословен, но Грету, казалось, это обстоятельство ничуть не задевало. Она продолжала улыбаться все более и более лучезарной улыбкой. Она подалась навстречу собеседнику, губы ее приоткрылись. Она была необыкновенно хороша в этот момент.

– А вы могли бы познакомить меня со своим боссом? – низким грудным контральто поинтересовалась она.

Волгин удивленно поглядел на киноартистку:

– Не уверен. А что вам нужно?

– Я хочу поговорить с ним лично, – Грета сделала загадочный жест рукой. – Это интимный вопрос. Обычно офицеры и солдаты очень любят знакомиться со мной, – добавила она. – И не только они.

Волгин покраснел.

– Простите, полковник очень занят. Я уверен, он не сможет принять вас.

– Но вы могли бы попробовать поговорить с ним…

– Я попробую, – пообещал Волгин. – Но уверен, что у него не найдется времени.

– Очень жаль, – сказала Грета, укоризненно и при этом игриво покачав головой. – Очень жаль!

В дверях показался Зайцев и стал размахивать руками, делая знаки Волгину. Охранник сурово глянул на вошедшего. Тот несколько притих, но, увидев Грету, разулыбался во все тридцать два зуба.

– Волгин, – позвал Зайцев театральным шепотом. – Иди скорей! Мигачев разыскивает!

– Простите, – еще раз повторил Волгин, обернувшись к артистке. Спрятав письма в нагрудный карман, он начал протискиваться к выходу.

Грета с досадой глядела ему вслед, покусывая губу.

17. Важное задание

Мигачев был суров и сосредоточен. Он протянул Волгину обрывок бумаги и приказал:

– Переведи!

Бумага была мятой – клочок с рваными краями. В глаза бросилась полуразмытая гербовая печать, отчего Волгин сразу сообразил: документ важный.

Это был машинописный текст на немецком. Несколько первых строк были размыты.

– Сначала неразборчиво, – сообщил Волгин. Мигачев нетерпеливо кивнул и сделал знак рукой: это понятно, переводи то, что можешь. – Так, а дальше: «…распорядился о немедленном привлечении четырехсот-пятисот тысяч украинских женщин в возрасте от пятнадцати до тридцати пяти лет для использования в домашнем хозяйстве». Подпись Заукель.

Волгин знал, что в нацистской Германии Заукель был крупной шишкой и отвечал за организацию использования принудительного труда. Это под его руководством из оккупированных стран Европы и Советского Союза гнали эшелоны с сотнями и тысячами человек в гитлеровское рабство.

Теперь Заукель сидел на скамье подсудимых в зале 600 среди других обвиняемых, и Волгин, бывало, рассматривал его с галерки в бинокль. Заукель вертел крупной лысой головой, и на лице