– Нет, – твердо возразил Людовик, – сначала самым несчастным был я, зато теперь я самый счастливый человек на свете.

– А почему вы были так уж несчастны? – строго спросила Фанни, но ее тон как будто ничуть не испугал Людовика.

– Потому что никто меня не любил и никто мной не занимался.

– А вы не могли бы рассказать мне о своих детских злоключениях завтра?

Людовик так резко соскочил с кровати, что Фанни съехала вниз по скользкому покрывалу. Он успел подхватить ее и снова усадил на постель, точно куклу. В распахнутом вороте его белой рубашки виднелась загорелая шея, блестящие волосы отросли почти до плеч, а стройное тело… а упрямый, прохладный рот…

Видимо, память Фанни пришла в полное смятение или в полное расстройство, позволив ей приникнуть к нему, и вскоре ее лицо было покрыто долгими, умоляющими поцелуями, сладкими для него и для нее. Их губы блуждали по их телам, смешивая желание и благоговение, порыв и уступчивость, робкий отказ и упрямую покорность. Странное действо, творившееся в этой странно потемневшей и призрачной комнате, где они оба трепетали так же сильно, как лист платана, как звезды, падающие с ночного небосклона.

* * *

Когда Фанни проснулась («Да спала ли я?» – подумалось ей, как после всех настоящих ночей любви), Людовика рядом уже не было, он ушел. На какой-то миг Фанни пронзила ужасная мысль: он больше не придет, он ее покинул – осмелился покинуть, даже не предупредив! И этот страх – признала она, зевая и потягиваясь, – был страхом собственницы, лишившейся своего достояния, и несомненным признаком любви. Она несколько раз повторила: «Несомненным… да, несомненным», пытаясь облечь свои чувства в слова, но ощущая лишь томную, сладкую усталость, владевшую всем ее телом.

Чувственность Фанни лежала в ее верности. И утра после ночей с Квентином никогда не походили на все последующие, кроме нынешнего – впервые, через много лет после тех, – и это благодаря мальчишке, годившемуся ей в сыновья! Она и думать не хотела о том, что Людовик намного младше, что он муж ее дочери Мари-Лор, так уронившей себя в ее глазах, и что его считают полупомешанным. Ей вспомнилось, как он сказал: «Я вас люблю», когда она подчеркнула, что знает: не он вел ту злополучную машину в день несчастного случая, и уж она-то об этом не забыла. «Я вас люблю»… – эти слова он не уставал твердить и вслух, и шепотом, особенно нынешней ночью. Так что же такое мужчина, который вас любит, если не этот, с его небритыми щеками, с его молчанием, перемежаемым невнятными, но нежными словами, с его нетерпением и страхом, попеременно владевшими им?!

Фанни тщательно выбрала сегодняшний наряд – платье, сшитое для нее известным кутюрье, который, как она знала, не любил женщин, но мог всех убедить в обратном благодаря этому своему шедевру. Обычно она неохотно вставала и принимала ванну, ей не хотелось смывать запах своего любовника, смешанный с ее собственным. И сегодня, когда она спустилась по лестнице и увидела за столом всех обитателей Крессонады, ее не удивили и не встревожили всеобщие комплименты, которыми они ее осыпали. Эти банальные похвалы, скорее, позабавили ее. Она не удостоила любезной улыбкой Людовика, который встал, чтобы усадить ее; загорелый, румяный, темноволосый, с томными глазами и приоткрытым ртом, он слегка наклонился к ней, и его веки затрепетали под ее взглядом.

– Ах, какая женщина! – воскликнул ее ровесник, «пернатый хищник», единственный, кого она могла бы совратить, не рискуя вызвать настоящий скандал.

– Вот именно, – подхватил Филипп без всякой задней мысли, ибо он, несмотря ни на что, любил женщин и ему тоже когда-то случалось баловать некоторых из них мелкими услугами за завтраком. На какое-то мгновение он испытал смутную тоску по тем временам.

– Да, высший класс! – признала Мари-Лор; зависть, внезапно прозвучавшая в ее голосе, была лишена всякой двусмысленности.

– И правда! – вскричал Людовик с бурным восторгом, который мог выдать его чувства, не будь он таким искренним.

«Она моя! – думал он. – Еще два часа назад она лежала в моих объятиях, говорила мне…» И его душили слезы благодарности, гордости и счастья.

– После завтрака я вас повезу на осмотр пещеры Со. Надо же показать Фанни что-нибудь, кроме Тура, – объявил Анри и, увидев вопросительные взгляды присутствующих, добавил: – Нынче воскресенье, и я вызвал с завода свой «Бичкрафт». До сих пор она видела только здешние магазины.

– Ну, зато, я думаю, Фанни уже видела самое лучшее, что есть в Крессонаде, – объявил Филипп с такой восторженной улыбкой, что никто не уловил скрытого ехидства этой фразы, даже та, в кого он метил.

Да и чего было опасаться – после такого изумительного чая?! Что это за сорт? В ответ на ее вопрос, Мартен, зардевшись, назвал «Липтон». Поистине, этим утром Фанни, сама того не замечая, заставляла краснеть всех, кто сидел за столом, от невольной жгучей зависти, какую иногда вызывают у окружающих счастливые баловни судьбы.

И Фанни, и Людовик, не сговариваясь, старались избегать друг друга во время этого странного полета над Туренью, коварно задуманного Анри Крессоном. Такую экскурсию он до сих пор устраивал лишь для самых богатых японских фабрикантов или самых сонных корреспондентов. Перелет – с немилосердной тряской – длился два часа, тогда как поездка на машине заняла бы не больше тридцати минут. Но самолет был секретным оружием Анри Крессона, хотя «пернатый хищник» так и не освоил искусство пилотирования («Слава святому Христофору!» – восклицали его знакомые и подчиненные). Таким образом, Фанни провела замечательный, хотя и несуразный, день. Прогулка ей нравилась; усталость после ночи любви и присутствие Людовика, сидевшего позади нее, сообщали приятное ощущение безопасности. Как и большинство женщин ее возраста, она видела в каждом из своих любовников прежде всего защитника, – чувство, давно уже незнакомое следующему поколению.

– Как это прекрасно… как прекрасно! – то и дело восклицала Мари-Лор – иногда к всеобщему изумлению, исключая Филиппа, который давно подметил, что обманутым женщинам, знают или не знают они об этом своем статусе, нравится разыгрывать восторженных маленьких девочек.

Впрочем, она была права: старинные замки, реки, холмы, голубое небо на исходе лета, вся Турень, лежавшая внизу, раскрывали перед ними свои сокровища, и даже технические пояснения Анри не портили эту картину. «Как же прекрасна Франция, – думала Фанни, – и как прекрасна моя любовь…» В салоне пахло вереском и жасмином: самолет иногда снижался так, что их аромат проникал внутрь и им можно было наслаждаться.

В какой-то миг, при воспоминании о ночи с Людовиком, Фанни обуяло такое острое желание, что она обернулась и села рядом с ним, не смея, впрочем, коснуться его даже кончиком пальца. И это табу, эта невозможность станет одним из самых сексуальных воспоминаний о ее любовном приключении. Внезапно она подумала: «Он безумец, а я развратница». Эта мысль, никогда, ни разу доселе не посещавшая ее, вдруг встала перед ней с убийственной ясностью ложных представлений, которые можно примерять к себе лишь в случаях усталости и сомнений, доведенных до крайности. Она посмотрела в сияющие, устремленные на нее глаза. Наверное, ей нужно было сейчас искренне ненавидеть его, чтобы он это почувствовал, чтобы его взгляд померк, помутился, чтобы она вернулась к прежнему, более реальному образу себя самой и Людовика – иными словами, к образу заблудшей женщины, оказавшейся вдали от Парижа и влюбившейся в деревенского верзилу, комплексующего из-за своей одинокой жизни.