он увидел нескольких рабочих, вооруженных копьями, на которых только что напали тигры. Один из них уже лежал растерзанный на земле, остальные обратились в бегство. Рудольф поднял лежавшее на земле копье и вступил в единоборство с тигром. Тот прыгнул ему на спину, и копье, вместо того чтобы вонзиться в живот хищнику, находившемуся в этот момент почти в вертикальном положении, под его тяжестью вошло в землю. И человек и зверь в течение нескольких мгновений, которые показались де Брейну вечностью, боролись друг с другом, и тигр прокусил попавшее ему в пасть запястье де Брейна и разодрал когтями его левое предплечье. Тем временем из фактории подоспела помощь. Кто-то метким выстрелом – пуля просвистела мимо головы де Брейна – убил тигра.

Рудольф рассказывал об этом приключении просто, ничуть не рисуясь. Неудивительно, что этот роскошный мужчина, после своих семилетних странствий изголодавшийся по европейским женщинам, произвел в дамском обществе фурор. Вскоре он познакомился с подругой своей сестры, и они страстно влюбились друг в друга. К несчастью, юная дама уже была помолвлена и, несмотря на пылкое чувство к де Брейну, не решилась взять обратно данное жениху слово.

Эта верность общепринятым нравственным нормам, это преступление в отношении любимого человека и себя самой, которое совершила девушка, сыграли роковую роль в судьбе моего бедного друга, ускорив трагический конец.

Он бросился прочь из Дрездена, чтобы найти забвение в индийских безлюдных просторах. Насколько я понял из его писем ко мне, ему не удалось преодолеть свое несчастье. Слишком любя своих родителей, чтобы причинить им горе самоубийством, он поборол искушение пустить себе пулю в лоб и попытался найти избавление в морфии. Он разрушал себя все более сильными дозами, с тем чтобы его родные в конце концов узнали, что он скончался от болезни.

За этим адресованным мне письмом, исполненным глубочайшего отчаяния, вскоре последовала короткая записка. Рудольф с ликованием сообщал мне, что его избранница все же собралась с духом и отказала жениху! И что он приедет в Европу первым же пароходом, чтобы жениться.

Дней через восемь он и в самом деле прибыл в Дрезден. Увидев его, я пришел в ужас: это был уже совсем не тот цветущий и пышущий здоровьем де Брейн; передо мной стоял тяжелобольной старик, тощий как скелет. Устремив на меня усталый, тяжелый взгляд из ввалившихся глазниц, который едва не разорвал мне сердце, он сказал:

– Морфий подорвал мое здоровье. Мне необходимо сначала отправиться в санаторий, чтобы отвыкнуть от этого яда и восстановить силы. Только потом я смогу жениться.

Через три недели я получил известие о его смерти.

38. Женитьба, 1886 год

В двадцать три года я был назначен директором компании, а мой отец ограничился лишь членством в наблюдательном совете акционеров.

С коммерческой точки зрения оказалось весьма кстати, что мне «из‐за общей слабости» не нужно было в течение года отбывать воинскую повинность; во всех же остальных отношениях я горько сожалел об этом, особенно когда началась Первая мировая война.

Благодаря надежной материальной основе моего существования, которой я был обязан исключительно заботе отца, я счел возможным летом 1885 года заключить помолвку с моей будущей женой и вскоре после достижения двадцатичетырехлетнего возраста жениться. Четвертого января 1886 года я ввел в свой дом мою супругу Генриетту, урожденную Класон222.

39. Путешествие на Восток, 1886 год

Моя жажда странствий по-прежнему влекла меня в дальние края.

Весной 1886 года назрела необходимость поездки в македонские табачные районы223, куда мы и отправились с моим петербургским братом Альбертом. Мы вместе прибыли в сказочно красивый Константинополь. Я был еще слишком молод, чтобы глубоко понять Восток; это понимание, на мой взгляд, доступно лишь зрелому человеку.

Если не считать нескольких посещений Святой Софии и стамбульского базара, а также Скутари224 с его танцующими дервишами и, наконец, «Пресных вод Европы»225 и т. д., мы сосредоточили свою туристскую активность на селамлике226, поразившем наше воображение своей помпезностью.

Однако мы были слишком одержимы коммерческим рвением, чтобы во время короткого пребывания в турецкой столице сильно отвлекаться от наших торговых дел, и большую часть времени уделяли общению с нашими деловыми партнерами. Это были преемники И. Рикехоффа, торговый дом «Петриди и К°» и один караим – Коэн Айваз.

Господин Петриди стал первым в моей жизни представителем одной из древних греческих патрицианских фамилий, какие можно встретить в Константинополе, Александрии и Лондоне, но едва ли в Афинах. От роскошных домов этих людей и от них самих веет культурой, древним богатством и международной цивилизацией.

К сожалению, первое впечатление, произведенное мной на этого человека, было отнюдь не благоприятным. Виной тому стала феска, которой я увенчал свою главу. Я и не подозревал, что для европейца это верх безвкусия – носить на Востоке феску, а еще меньше я мог предположить, что именно моя феска в глазах турок превращала меня в посмешище. Дело было так:

Мой брат Альберт привез мне однажды в Дрезден изготовленную в Крыму феску с голубой кистью. Поскольку она мне очень понравилась, я решил взять ее с собой в Турцию и даже во время путешествия носил вместо дорожной шляпы – видимо, желая показать окружающим, что я направляюсь в Турцию. И во время визита к господину Петриди я, разумеется, тоже был в феске.

Когда мы закончили деловые переговоры, на которых хозяин расточал любезности, и уже хотели откланяться, господин Петриди тактично заметил, что мне не следует появляться на улице в этой феске, ибо, во-первых, она помята, во-вторых, у нее совершенно невозможный старомодный цвет, а в-третьих, кисть не черного, а голубого цвета. Скорее всего, она была сшита еще во времена Крымской войны и к тому же куплена где-нибудь в провинции. В этой ужасной феске я уподобился бы чудаку, гордо разгуливающему по парижскому бульвару в допотопном помятом цилиндре шапокляк. И он не может не предостеречь сына своего старого делового партнера от такого фиаско.

В отель я вернулся в закрытой карете, и моя безжалостно развенчанная феска была сослана на дно чемодана.

На следующий день вечером господин Петриди давал у себя в доме ужин, который я не забуду до конца жизни, хотя никогда не считал себя гурманом. Именно поэтому я не обратил внимание на то, из чего состояли предложенным нам яства.

Однако необыкновенная изысканность угощений поневоле навела меня на мысль, что приблизительно так, возможно, выглядели пиры Клеопатры.

К сожалению, ужин