Лицо Павла Константиновича выразило явную озадаченность, однако Гурский слишком мало верил своему собеседнику, чтобы поддаться на подобную мимику. И быстрый взгляд Симонова, брошенный в его сторону, лишний раз заставил насторожиться.

— Однако вы меня удивили, — заявил титулярный советник. — Я и не думал, что все это продолжается так долго. Впрочем, какое это теперь имеет значение…

— Как это? — в свою очередь удивился следователь. — Разве гувернантка не могла отравить вашего сына из ревности, учитывая длительный характер их отношений?

Как ни странно, но этот вопрос не вызвал у собеседника особого интереса. У Макара Александровича даже мелькнула мысль, что Симонов и сам был неравнодушен к знойным прелестям француженки, а потому и не хотел ей зла. Видя, что следователь терпеливо дожидается его ответа, Павел Константинович неуверенно пожал плечами:

— Вполне допускаю, что и так… Однако не смею судить более определенно.

— Это надо понимать в том смысле, что вы не будете настаивать на ее безусловном осуждении, целиком положившись на решение присяжных? — уточнил Гурский.

— Что мне теперь ее осуждение, когда я за одну только неделю потерял сына и дочь!

Симонов сорвался впервые за весь разговор, произнеся эту фразу с надрывом в голосе и, несколько картинно приложив к глазам платок. Глаза у него и в самом деле были красные, и следователь заметил это сразу же при появлении титулярного советника в его кабинете.

— Ну-с, ладно… — И Макар Александрович, задумчиво выпятив нижнюю губу, побарабанил пальцами по обложке дела «О смерти несовершеннолетнего сына титулярного советника Симонова, последовавшей в результате чрезмерной дозы лекарства», давая собеседнику время успокоиться.

Гурский готовился передавать это дело в суд, придя к выводу о невиновности француженки. По его мнению, смерть гимназиста последовала из-за передозировки лекарства, а сын Симонова обладал слабым здоровьем и часто принимал морфий, свободно хранившийся в их доме. Однако случайной она была или намеренной установить теперь уже вряд ли возможно. Макар Александрович вполне допускал мысль, что нервный и неуравновешенный, по свидетельствам его же собственных товарищей, гимназист в порыве сиюминутного юношеского отчаяния или приступа пессимизма вполне мог покончить с собой «всем назло!» Однако чем был вызван подобный порыв, для следователя оставалось неясным. Горестным осознанием собственной порочности? Издевательствами приятелей, знавших о его связи со стареющей гувернанткой? Разрывом с любимой девушкой? Но кем она была и была ли вообще?

— Если позволите, — после долгой паузы, снова заговорил следователь, — я задам вам еще несколько вопросов касательно второго дела — о самоубийстве вашей дочери.

— Задавайте, — безучастным тоном предложил Симонов, отнимая платок от лица.

— Надежда Павловна застрелилась из вашего собственного револьвера?

— Да, к несчастью.

— Она знала, где он находится?

— Я никогда его не прятал… разве что от Юлия. По всей видимости, когда я спал, Надежда прошла в мой кабинет, взяла револьвер, который лежал на книжной полке, и выбежала из дома. Какая трагедия, что все это было рано утром и никто не смог удержать ее от безумного поступка!

«Странно, — отметил про себя Макар Александрович, с удвоенным вниманием изучая лицо собеседника, — очень странно, что в доме все спали! Младшая дочь не вернулась из театра, однако это не послужило причиной ничьей бессонницы! Неужели студент был в чем-то прав?..»

— Вы можете предположить, почему она пошла на подобный шаг? — спросил он.

— Нет! Не могу! Не знаю! Сам ничего не понимаю! — с неожиданной резкостью выпалил Симонов, причем на этот раз он показался Гурскому настолько искренним, что следователь сразу и безоговорочно в это поверил.

— Хорошо, хорошо, однако у нее могла быть неудачная любовь… Например, с тем же студентом Винокуровым.

— Каким еще студентом? — столь недоуменным тоном поинтересовался титулярный советник, что Макар Александрович счел бессмысленным развивать эту тему, но все же не удержался от вопроса:

— У вашей дочери были поклонники?

— Ах, да, теперь я, кажется, понимаю, кого вы имели в виду… — пренебрежительно пробормотал Павел Константинович, — однажды я видел ее на улице перед домом в компании какого-то долговязого прохвоста в студенческой шинели… Ну, нет, моя Надин не так воспитана и уж никак не могла застрелиться из-за подобного типа!

«Да, скорее бы он из-за нее застрелился», — мысленно согласился следователь.

— Кстати, — заявил Гурский, в очередной раз доставая из ящика стола злополучную брошь и демонстрируя ее Симонову, — как вам известно, эта вещь была при вашей дочери в день смерти, однако если она ей не принадлежала, то по окончании следствия данная драгоценность будет передана на хранение в государственное казначейство…

— Позвольте-ка взглянуть еще раз, — явно заинтересовался чиновник. — Да, кажется, теперь я припоминаю, — весьма уверенно заявил он после внимательного изучения, — именно такую брошь я подарил на свадьбу Катрин. Возможно, она одолжила ее сестре.

— Однако первый раз вы не признали ее своей собственностью!

— Тогда я был слишком подавлен… Кроме того, со дня свадьбы Катрин прошло уже два года, поэтому я вполне мог что-то запамятовать.

— Но ведь и мадам Дешам тоже ее не признала.

— Откуда гувернантке знать все наши семейные драгоценности! — возмутился титулярный советник. — Тем более что она почти не бывала в доме Катрин, поскольку они были явно не в ладах.

Во всем этом имелся определенный резон, однако повторное опознание броши почему-то не обрадовало Макара Александровича, скорее напротив. Он прищелкнул пальцами, после чего всерьез и надолго задумался.

— Хорошо, я распоряжусь запротоколировать ваши показания, — наконец заявил следователь, — но перед этим мне необходимы некоторые уточнения. Если вы, как только что заявили, подарили эту брошь на свадьбу старшей дочери, то должны знать ее стоимость. Кроме того, потрудитесь вспомнить — где она была куплена?

Задавая этот весьма коварный вопрос, Гурский ожидал услышать уклончивый ответ типа «запамятовал», однако, к его разочарованию, титулярный советник без труда назвал примерную стоимость драгоценности, хотя место покупки уточнить отказался, заявив, что покупал брошь не лично, а через посредника. И тогда следователю пришлось задать другой, не очень-то светский вопрос:

— А не слишком ли это дорогой подарок для государственного служащего с годовым окладом, не превышающим десять тысяч рублей?

— Вы меня в чем-то упрекаете или подозреваете? — нахмурился титулярный советник, нервно сцепив пальцы.

— Ни то ни другое, — успокоил его Гурский, — однако мне придется опросить вашу старшую дочь.

— Ради Бога!

— Где, кстати, она проживает?

— Совсем рядом с вашим участком — у Ново-Конюшенного моста. Дом советника Белогривова.

— Ну что ж, в таком случае не смею вас больше задерживать, — сухо заявил Макар Александрович.

Симонов встал и, вежливо поклонившись, с достоинством удалился. Проводив его, следователь повертел брошь в руках и невесело усмехнулся. Ему вдруг вспомнилась недавно полученная взятка — кстати, Симонов