Можно было надеяться, что никто ничего не заподозрит и впредь.

Ну а судьба тех, кто по разным причинам и в разное время был исключен из «команды двойников», Бойцова более не интересовала. Главное – молчание их было надежно обеспечено.

* * *

– …Ты к Филатовым попала из приюта, – продолжала Серафима Михайловна. – Нам не говорили, из какого ты города. Знали только, что твои родители умерли, родственников и близких не было. Сначала казалось, что Филатовым с тобой повезло. Но ты оказалась непослушной, с тобой было трудно сладить. К тому же возникли опасения, что ты утратишь то сходство с великой княжной Анастасией, которое сначала было очень явным. Так и произошло, теперь это сходство можно найти, только если очень хочется его найти. Когда тебе хотели провести операцию на ноге, чтобы немного изменить форму стопы, сделать ее такой же, как у самой Анастасии, тебя даже морфием не могли усыпить! Произошла ужасная сцена, это оставило очень тягостное впечатление… Тогда было принято окончательное решение тебя заменить. Однако не на улицу же выбрасывать! – жестко усмехнулась Серафима Михайловна. – Ты должна была оказаться в той семье, которой Бойцов мог бы доверять полностью. Ты должна была попасть к людям, которые ни под каким видом не разгласили бы такую важную государственную тайну, какой было создание «второй семьи». Бойцов доверился нам. Разумеется, мы получили немалые деньги, но как же нам было сначала трудно с тобой! Сколько бед ты нам причинила, сколько беспокойства! И только со временем все наладилось. Мы стали крепкой семьей… Но вот теперь, когда речь идет о жизни человека, который был тебе настоящим отцом, ты не можешь заставить себя хоть чем-то пожертвовать ради него!

Я уже почти не слушала ее.

– Так, значит, я не была сумасшедшей. Значит, я и в самом деле помнила другую жизнь, другой дом, других родителей, которые звали меня другим именем… которые любили меня! – пробормотала я, чувствуя, как к горлу подкатывает комок, а на глаза наворачиваются слезы. – Любили!

– Очень любили! – ехидно повторила Серафима Михайловна. – Вышвырнули вон, как ненужную вещь. Это мы с Владимиром любили тебя как родную дочь!

– Да… – с горечью кивнула я. – Только я не могу себе представить любящую мать, которая спокойно наблюдала бы, как ее родная дочь валяется на траве с каким-то мужчиной.

– Ну не с каким-то, – спокойно ответила Серафима Михайловна. – А с человеком, который нас только что спас. К тому же я видела, какими глазами ты на него смотрела, когда он был еще в доме. Я сразу поняла, что…

– О да, вы многое видели, Серафима Михайловна, – прервала ее я. – А интересно знать, слышали ли вы хоть что-то? Например, слышали ли вы, как, чьим именем он назвал меня, когда он… когда все это совершилось, когда он взял меня?!

Я готова была бросить ей в лицо, как камень, ту правду, которая чуть не убила меня, но удар получила я сама, потому что она вдруг снова покраснела и снова отвела глаза. И вспомнилось: я, ошеломленная, лежу рядом с Тобольским, который только что назвал меня царевной Анастасией, как вдруг мне слышится испуганный крик из дома.

Я вскакиваю, бросаюсь в дом, но там тишина, мама спит, и я думаю, что этот крик мне послышался.

Неужели не послышался?!

– Вот как… – пробормотала я, чувствуя, как силы покидают меня. Слишком горькой оказалась правда, которую я узнала, слишком сокрушительным одиночество, которое навалилось на меня, слишком острой ненависть, которую я почувствовала к этой женщине, называвшей себя моей матерью, но предавшей меня.

Почему? Ну почему?!

Может быть, она боялась, что Тобольский уйдет и бросит нас на расправу анархистам, если я не захочу ему отдаться или если она заступится за меня? Ну что ж, этот страх и без того смертельно перепуганной женщины хоть как-то оправдывал ее.

– Ты же всегда хотела, чтобы тебя считали царевной Анастасией, так чего же тебе теперь не нравится? – вызывающе усмехнулась Серафима Михайловна, и я почувствовала, что больше не могу сдержать слезы.

Я рыдала, я захлебывалась слезами, а она смотрела на меня – сначала исподлобья, враждебно, потом в упор, растерянно, потом… потом она вдруг сорвалась со стула и рухнула передо мной на колени и забормотала, согнувшись в три погибели и уткнувшись головой в сложенные руки:

– Ради Господа Бога! Можешь относиться ко мне как хочешь, можешь ненавидеть меня и проклинать, но Владимир… Он всегда любил тебя! Он с первого мгновения относился к тебе как к родной дочери! Он с ума сходил от беспокойства, когда ты начинала нести свою опасную чепуху о том, что ты царевна! Если бы он был тогда на даче, он убил бы Тобольского! Он бы за тебя отдал жизнь! В тебе была его жизнь – в тебе, а не во мне! Когда появилась ты, я перешла на второе место, ты заняла все его сердце. Я терпела, я даже смогла заставить себя полюбить тебя, я скрывала свою ревность, чтобы не огорчать его. Так вот ради него! Ради его жизни! Умоляю тебя, пойди к Тобольскому! Спаси своего отца! Пойми, если он погибнет, я тоже умру. Ну хоть каплю жалости… хоть каплю благодарности…

Ее слова потонули в новом приступе рыданий.

Я молчала.

Она была права. Кого-кого, а этого человека я не могу называть Владимиром Петровичем. Только отцом! Да, он любил меня как дочь, а я любила его как отца! И я должна сделать для него все, что в моих силах.

Я пошла в ванную, умылась, потом причесалась перед зеркалом. Начала было заплетать косу, но потом оставила волосы распущенными. Заглянула в шкаф, чтобы переодеться, и на миг остолбенела, такая в нем зияла пустота. Я вспомнила пережитый ночью ужас… «изъятие излишков», ненавидящие глаза Вирки, прощание с отцом…

Ничего уже не поправить, ничто уже не станет таким, как было раньше: ни шкаф не наполнится вещами, ни в мою душу не вернется прежняя любовь. Я не знала, что ждет меня, но тот ужас, который испытывает обреченное существо перед жертвенным ножом, заставлял меня дрожать. И все-таки я знала, что пройду этот путь до конца.

Я надела единственную блузку, которая висела в шкафу, набросила пальтишко. Потом, спохватившись, пробежала в свою «боковушку» и ножничками подпорола шов матраса. Там был мой тайник, где я хранила конверт, найденный на даче.

Конверт, который потерял тогда Тобольский.

Я спрятала конверт под борт пальто, чтобы не увидела Серафима Михайловна.

Она стояла посреди комнаты, со страхом водя за мной глазами.

– Ну, я пошла, – сказала я. – Только не проклинайте меня, если ничего не получится, хорошо?

– Получится! – крикнула она истерически. – Должно получиться!

Странно… а ведь ей даже не приходило в голову, что меня могут тоже отправить в тюрьму, что я сюда никогда не вернусь…

Я вздохнула и открыла дверь. Спускаясь по лестнице, вдруг сообразила, что в тюрьму запросто могу угодить, если меня вдруг обыщут и кто-нибудь увидит у меня конверт с этими газетными вырезками. Вряд ли кто-то поверит, что этот конверт принадлежит всесильному Тобольскому.