– Ты больше никуда не уйдешь, Анастасия, – пробормотал он тихо, но твердо. – Я тебя не отпущу. Мы с тобой поженимся, ты будешь жить у меня. Поняла? Ну? Поняла? Что же ты молчишь?

Я молчала, потому что онемела. Мне захотелось оттолкнуть его и броситься бежать… но я понимала, что далеко не убегу, а еще я понимала, что эти его слова возвращают мне мой последний козырь, мое оружие, мой капитал, и вот теперь я могу выиграть!

Кажется, именно тогда я осознала, что жизнь изменилась безвозвратно и, если не хочешь погибнуть, надо не горевать над минувшим, а приспосабливаться к настоящему. И сказала Тобольскому:

– Я соглашусь, если вы отпустите моего отца. Его арестовали минувшей ночью.

Он разомкнул объятия и растерянно взглянул на меня:

– Как это – минувшей ночью?! Да ведь он под арестом уже год!

Судорога ужаса пронзила меня, когда я взглянула в его глаза – глаза человека, одержимого навязчивой идеей. Он в самом деле верил, что я – Анастасия! Он решил, что, говоря об отце, я имею в виду свергнутого государя – Николая Романова!

Безумец. Он безумец! Но сейчас пароксизм безумия схлынет – и он обнаружит, что перед ним не та, кого он любит…

– Я говорю о моем приемном отце, о Владимире Петровиче Иванове, – выпалила я, и Тобольский медленно кивнул:

– Да, я сейчас отдам приказ. А мы с тобой поедем в Совет, нас там распишут, ты станешь моей законной женой. Я хочу, чтобы ты принадлежала мне не просто так, случайно, а по закону! Навсегда!

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Ну надо же, каким поборником закона оказался этот большевик – один из тех, кто уничтожил законную власть в России. А его безумная страсть к дочери бывшего императора? Он был создан из противоречий.

Тобольский схватил меня за руку и вытащил из кабинета.

Патлатое чудовище, спасаясь от которого я сюда вбежала, топталось поблизости: видимо, подкарауливало меня. Хлеб свой оно уже дожевало и теперь упоенно грызло черенок ручки, которую вытащило из-за уха. При виде меня глаза его блеснули, чудище разогналось было к Тобольскому:

– Ты знаешь, шо це за шикса[27]? Я ее где-то видал… кажись, это якась контра, и она у нас тут, в Одессе, свила гнездо!

Боже ты мой, да неужели и этот принимает меня за царевну Анастасию?!

– Отвяжись, Бейних! – рявкнул Тобольский. – Это моя жена, Надя Иванова, понял?

У меня ноги подкосились от облегчения. Так он все понимает, он осознает, кто я?

В то же мгновение Тобольский наклонился ко мне и шепнул:

– Только мы с тобой будем знать, кто ты на самом деле, а для других ты останешься Надеждой Ивановой, хорошо? Иначе такое поднимется…

Он усмехнулся с проказливым, почти детским выражением, словно вот-вот готов был торжествующе закричать, как кричат одесские мальчишки: «Обманули дурака на четыре кулака, на пятое стуло, чтоб тебя раздуло!» – а я поняла, что мои надежды напрасны.

Он по-прежнему жертва своих фантазий, которые не сулят мне ничего хорошего.

Меня охватила такая тоска, такая безнадежность, что я даже не порадовалась тому страху, который выразился на отвратительной физиономии Бейниха. Он чуть не подавился ручкой!

Впрочем, мне уже было не до него: Тобольский поспешил дальше к выходу, таща меня за собой. На ходу он отдавал какие-то стремительные распоряжения, властными жестами останавливая всех, кто пытался пробиться к нему с бумагами или вопросами. Наконец мы вышли на крыльцо. Сунув два пальца в рот, Тобольский свистнул. У крыльца стояла пролетка, на козлах дремал возчик. Заслышав бешеный свист, он встрепенулся, понукнул конягу и не без лихости подкатил к нам.

– Садись! – подтолкнул меня Тобольский, но я отпрянула:

– А как же отец?!

– А, черт, забыл! – Он подхватил меня, буквально зашвырнул в пролетку и, бросив: – Я сейчас! – метнулся обратно в здание.

Первым моим побуждением было кинуться бежать, но, во-первых, возчик не дал бы мне уйти, а главное, Тобольский, не обнаружив меня, немедленно велел бы снова задержать отца, а то и пристрелил бы его на месте. Вот уж чему я не удивилась бы – от этих бешеных большевиков всего можно ожидать!

Прошло несколько томительных минут, но вот Тобольский появился и вскочил в пролетку со словами:

– Все сделано. Владимир Петрович свободен. Его отвезут домой.

– Можно мне его увидеть? – встрепенулась я. – Хотя бы на минуточку!

– Ты что, мне не веришь? – зло прищурился Тобольский, и я замерла, притихла.

Сказка «Аленький цветочек» пришла мне на память. Дочь пожертвовала собой ради отца и вернулась вместо него во дворец неведомого и страшного существа. Это была я… В детстве, помню, обожала эту сказку и считала вполне заслуженным, что своей любовью царевна превратила это ужасное существо в прекрасного царевича.

Удастся ли мне? Слабо верилось. Самой быть бы живу!

В Совнаркоме царила та же суете, однако Тобольский, казалось, обладал даром укрощать и ее. Он властно двигался по коридорам, а я, едва поспевая, бежала следом, пытаясь не отставать. Дважды возникали мгновения, когда к нему бросались люди с какими-то, очевидно, очень важными делами, и он с трудом отрывался от этих дел. У меня даже возникало ощущение, что он готов забыть свою безумную затею с нашим браком, я начинала надеяться, что он позабудет обо мне, я смогу сбежать домой и увидеть отца… однако Тобольский тотчас спохватывался, в глазах его снова появлялось полубезумное выражение. И я вспомнила еще одну сказку моего детства – «Сивка-бурка». Вполне возможно, такое же выражение было у Иванушки-дурачка, допрыгнувшего на Сивке-бурке до третьего венца терема, в котором сидела царевна, и сорвавшего ее поцелуй.

Наконец мы добрались до кабинета, в котором нас встретил невысокий седой черноусый человек лет сорока в неизменной скрипучей кожанке и пенсне. Это был Юдовский, председатель Одесского совнаркома. Ходили разговоры, что власть его чисто номинальна по сравнению с властью Муравьева, красного диктатора Одессщины, который мог в любой момент привести в действие грозные силы «Алмаза», «Ростислава» и «Синопа», стоявших на рейде, однако и власти Юдовского хватило на то, чтобы выдать Тобольскому бумажку с печатью и аккуратной записью о нашем бракосочетании. Этот же факт был зафиксирован в какой-то канцелярской книге с желтыми линованными страницами, мы поставили подписи, и я, прочитав настоящую фамилию моего мужа, вспомнила Угрюмск, пыльную улочку, черноглазого «дядю Сережу», поразившего мое юное сердце первой любовью, и слова Фролки о том, что фамилия этого человека – Васильев.

– Сволочь ты, Тобольский, – грубо бросил Юдовский, глядя на меня с откровенным отвращением. – На кого революцию променял?! На какую-то б… бабу!

Похоже, сначала он намеревался назвать меня другим словом, однако Тобольский побледнел впрозелень, начал закатывать глаза и лапать кобуру, так что Юдовский счел за благо выразиться более сдержанно, обреченно махнул рукой и убрался под прикрытие своего массивного письменного стола, за которым он и выписал нам «свидетельство о бракосочетании», припечатав его печатью Одесского совнаркома. А я подумала, что, наверное, приступов неистовства Тобольского боятся многие, и, возможно, были случаи, когда он все же открывал кобуру и пускал в ход оружие, не разбирая ни правого, ни виноватого, ни друзей, ни врагов.