Придя в комнату Иветы, Горлис приладил один лом к крюку, второй лом, уперев в стенку, к первому. И начал бить молотком по верхнему концу второго лома… Что сказать, крюк был вбит на совесть — Степан Кочубей не подвел, выделяя мастеров для работ. Так что стучать пришлось долго и громко. Да еще ломы несколько раз падали, производя грохот в разных тональностях.

В напряженной атмосфере, установившейся в доходном доме, это не прошло незамеченным. Натан оставил дверь в комнату незакрытой. И вскоре в паузах между ударами заслышал шаги, причем не одинокие и разные: людей, поднимающихся по лестнице и идущих по коридору из других мансардных комнат. Так что когда крюк упал на пол, а с ним и два лома, то в раскрытый проем как раз заглядывали человек семь из числа обитателей дома. Причем все, и мужчины, и женщины, и даже дети, были вооружены разными вещами домашнего обихода.

Горлис взял крюк с узлом в ту руку, где молоток; подхватил ломы другой. И спокойно пояснил заглядывающим:

— Крюк под окном расшатался! Поменять надо…

После чего его жильцы еще долго рассказывали истории об удивительном хозяине Дома Горлиса, который столь сильно радеет о безопасности жильцов.

Ну, хоть это несколько подправило скверное к настоящему моменту реноме Натана в Одессе.

* * *

С утра Горлис отправился на почту. Пошел пешком, чтобы по дороге еще подумать о двух письмах, которые написал и собирался отправить. Вдруг что-то важное следует туда добавить.

В письме Эжену Видоку Натан рассказывал о грабежах через открытые окна. И спрашивал в общих чертах, какие у старшего товарища есть знания по сему поводу. Кроме того, описывал две истории с умершими людьми, найденными в комнатах, запертых изнутри. В обоих случаях окна были открыты, так что вариант, что злоумышленник выбрался через них, понятен. Но, может быть, есть еще некие хитрости?

Второе послание — тётушке Эстер и дядюшке Жако. Тут, в первую очередь, сообщалось, как поживает сам племянник, далее задавались вопросы, что нового и как здоровье у дорогих родственников. И лишь после этого Натан переходил к делу, рассказывал, что в Одессе некогда был знаменитый куафёр Леонард, о котором говорили, будто он делал прически самой королеве Марии Антуанетте. Но потом из города уехал, якобы вернулся в Париж. Сейчас же в Одессе есть другой прекрасный мастер сего дела, молодой Люсьен де Шардоне, каковой называет себя учеником и наследником великого Леонарда. Может ли тётушка Эстер, ежели у нее найдется время, разузнать в Париже, вправду ли был у французской королевы такой знаменитый куафёр Леонард, или же одесситы по своей обычной привычке преувеличивают? А ежели был, то каковы шансы, что в обоих случаях это один и тот же Леонард? Кстати, может, сей куафёр и ныне в Париже?

Мысленно сличив содержание двух писем, Горлис понял, чего не хватает первому посланию — душевности! Видок при всей его внешней строгости и жесткости бывал сентиментально самолюбив, тем более сейчас, когда ушел в отставку. Натан же писал ему только о деле и совсем ничего — свойского, дружеского. А ведь в этом году начали выходить мемуары Видока, и Горлис даже успел проглотить первый том. Написано было очень недурно, чувствовалось, что Видоку помогал кто-то из опытных писак с легкой рукой. Посему стоило и об этом сказать, похвалить старшего приятеля.

Так что, придя на почту, Натан сел за доделку письма. Для этих целей он оставлял на листах изрядные поля. Вот и тут пригодилось. На первом же листе Горлис дописал убористым почерком: «Как верный ученик при пересказе историй, держу интригу. Посему пока о деле. Но самое главное — в конце!» И на последнем листе дописал добрые слова о вышедшей книге.

Когда сотрудник почты обрабатывал для отправки Натановы письма, Горлис внимательно следил за действиями чиновника. Дело в том, что во время одного из воскресных обедов на Степановом хуторе, случившемся уже после памятного 1825 года, Надежда Покловская по дружбе открыла Натану важный секрет, узнанный ею от Сильвестра Романовича. Каким знаком на углу конверта почтовый чиновник помечает письма неблагонадежных людей, предназначенные для обязательной перлюстрации.

После этого Горлис предпринял особые меры предосторожности. Договорился с капитаном одного французского корабля, зашедшего в Одессу (давний общий знакомый его и Шалле). Тот взял откровенное письмо тётушке Эстер и отправил его в Париж из Марселя. В той эпистоле племянник объяснял новые обстоятельства, складывавшиеся в Российской империи после 14 декабря, и просил это учитывать в письмах ему. В том числе не упоминать впрямую о его австрийско-еврейском происхождении. И также сообщить об этом всем близким людям: сестрам, Карине, Горлисам из Мемеля. Разве что кроме сестры Ривки, живущей в Вильно. Она и так перестала поддерживать переписку. (Выйдя замуж, Ривка оказалась в очень строгой в вере семье. Натан теперь был для нее отступником, не достойным того, чтобы с ним общаться.)

Сейчас же Горлис с облегчением увидел, что специальных знаков на его конвертах проставлено не было. Это, конечно, не могло быть полной гарантией — кто знает, может, их сделают после его ухода. Но всё же какое-то успокоение давало.

Четыре недели прошли в обычной работе. Радовало, что она подходит к завершению. Библиотека Воронцова была переписана и систематизирована по самым разным основаниям: по языкам, на коих книги изданы, по фамилиям авторов, по темам. И это был прекрасный подбор. Горлис по ходу работы не раз с трудом удерживался, чтобы не бросить всё да не начать читать какую-то из книг, ну или так… хотя бы не пролистать.

Императрица с дочкой и Елизавета Воронцова с тремя детьми переехали из Дворца на Бульваре к морю за город — на дачу на Малом Фонтане, милостиво предоставленную бароном Рено. Уже 1 июля там было весело отмечен день рождения Александры Федоровны. Августейшие особы из семей помазанников Божьих — особая категория, их дни появления на свет отмечались. Министр императорского двора и уделов Пётр Волконский образцово организовал торжество. Тем более что в этот раз день выпал на святое воскресенье, будто сам календарь требовал праздника.

Ну, это всё по рассказам Фины, ее на торжество пригласили, для концертной программы — она исполняла любимые арии императрицы; Натана — нет. Он не особо печалился. Хотя, правду говоря, всё ж интересно было бы посмотреть на царскую семью. Но — не получилось, так и не получилось…

* * *

Вторник 24 июля тоже казался обычным днем, в который ничего этакого не ожидается. Натан вечером работал в своем кабинете, когда дверь открыла Фина и сказала встревоженным голосом:

— Милый, к тебе пришла одна милая дама. Говорит, ты ее знаешь. Она очень встревожена — что-то случилось. Ты можешь принять?

— Да, конечно.

«Кто бы это мог быть, неужели Надія?»

Но нет, в комнату прошла… Любовь Виссарионовна. Вид ее был далек от обычного — идеально, безукоризненно педагогического, истинно образцового для наследования. Заплаканные глаза, слегка распухший от плача нос. И платочек в руках. Горлис даже думать боялся, что могло довести Ранцову до такого состояния. Он не просто встал при ее появлении, а вскочил ей навстречу, будто боясь, что она упадет на пол, едва переступив порог кабинета.