Может, некоторые западные коммунисты и были против такого порядка вещей: ведь там собралась пестрая смесь леваков – от сталинистов (подозреваю, что самыми крайними из них были иракские коммунисты) до предшественников тех, кого спустя несколько лет начнут именовать еврокоммунистами. К ним принадлежали в основном итальянцы, но, разумеется, не они одни. Соответственно, так же выглядел и журнал, который я ни разу даже не открыл: там печатались как сталинистский бред, так и тексты, которые тогда у нас выйти не могли. Наверняка в редакции происходили жуткие скандалы из-за той или иной статьи, но, говорят, цензуры там не было. Редакторы журнала имели в своем распоряжении уникальную библиотеку мировой антикоммунистической литературы, а также то, что в России называлось «белый ТАСС», а у нас – «сводки»: это была секретная информация, предназначенная для высших чиновников, о том, о чем писать было нельзя и что было слишком щекотливым («могло быть использовано врагом») и неприемлемым для коммунистических режимов. То есть самая важная информация.

Владимир Лукин дружил с этой моей русской приятельницей. Иногда он приходил в чешскую компанию, где встречался с ее друзьями; он наверняка прекрасно знал, что все эти люди критически настроены по отношению к режиму. Это были в основном будущие диссиденты и те, кто примерно спустя два десятка лет стал политиком. На этих «посиделках» можно было встретиться с будущим министром иностранных дел, министром обороны и т. д. Но я повторяю, что о политике мы почти не говорили, а если и да – то разве что намеками, которые были ясны посвященным без всяких объяснений. Я чувствовал, что ему известно по крайней мере столько же, сколько мне, и что всякой жути он пережил куда больше моего. Володя Лукин, друг многих известных в ту пору поэтов и бардов, к примеру Булата Окуджавы, так и сыпал антисоветскими анекдотами. Но мы их почти не понимали: он говорил на удивительно богатом, сложном русском. Чешского языка он не понимал и его не учил. Никто из русских и, по-моему, вообще никто из сотрудников редакции чешский не изучал. И большинство этих людей с чехами не дружило. Лукин был исключением – он доверял своей русской приятельнице.

Петр Питгарт (в центре) с семьей. Конец 1960 – начало 1970-х годов

(Из личного архива Петра Питгарта)

Мы не являлись для него каким-то «контактом», интересным источником информации, который бы он специально разыскивал и который бы холил и лелеял. Мы встречались с ним как люди, близкие по возрасту и мировоззрению. Для общения нам не требовались долгие объяснения.

Надо еще принять во внимание, что в те годы в Праге жило много русских, то есть советских граждан: они работали во Всемирной федерации профсоюзов, Международном союзе журналистов, Международном союзе студентов и т. д.

Этому отвечало и то количество агентов в советском посольстве в пражском районе Бубенеч, которое следило за ними всеми. Все мы об этом знали. Нет, русские из редакции «Проблем мира и социализма» не имели друзей-чехов. Они не «пестовали контакты». Этим занимались другие – и скорее всего тайно. У русских были поводы бояться – или по крайней мере соблюдать осторожность.

Но все отлично знали, что именно происходило у нас во второй половине шестидесятых. Им не нужно было обсуждать это с нами, местными. Чем больше они желали нам успеха, тем аккуратнее себя вели.

У них-то был опыт! Родителей Лукина, когда он был еще младенцем, отправили в конце тридцатых годов в лагерь. Его воспитывали чужие люди; сначала соседка, которая нашла его в кроватке в пустой квартире, а потом родственники. Но подобные истории случались едва ли не в каждой второй семье! У любого был близкий человек, который тем или иным образом сгинул. У каждого из них, а не только у Лукина, было собственное знание об этом. И им надо было соблюдать осторожность, а мы этого тогда не делали. Я писал в «Литерарни новины», потом даже стал там редактором – и учился на юридическом факультете. Мы занимались публичным развратом (так это потом было названо) и этим зарабатывали себе на жизнь. Мы тогда ни капельки не боялись. Это значит, что мы были наивны.

Тем не менее Лукин получил в Москве высшее образование и работал в Праге редактором. Нельзя сказать, чтобы чешская среда «испортила» его, а чешские друзья – «заразили». В редакции были западные коммунисты-ревизионисты, с которыми он встречался каждый день. Когда наступил 1968 год, началась особая забота о советской секции. Вацлав Славик, шестидесятивосьмилетний человек с типичной судьбой прозревшего сталиниста, стоявший во главе чешской секции, начал давать работу переводчикам на выходные: они переводили для Советского Союза, но, наверное, не только для него, статьи из наших газет, речи Дубчека, Смрковского[83] и их соратников и всякие другие важные свидетельства эпохи – переводчицы занимались этим исключительно в нерабочее время, дома, практически тайком, сверхурочно и получали за это дополнительное денежное вознаграждение. Славик попытался заниматься этим и после августа, но тогда у него это уже как-то не пошло.

Первое мая в Праге, 1968 год; надпись на плакате: «Требуем немедленного роспуска политического отдела ГБ»

(Из личного архива В.П. Лукина)

Лукина и его товарищей не «ослепила» даже Пражская весна. Думаю, они с радостью бы поверили в нее, однако у них не получилось. Они во многом опередили нас, и наивными они не были. Вместе с десятками миллионов русских Лукин и люди, ему подобные, пережили речь Хрущева на ХХ съезде, освобождение из лагерей, реабилитации, падение Хрущева и вхождение в 1964-м во власть Брежнева. Лукин пришел в редакцию в 1965-м. Моя приятельница-переводчица – годом раньше.

Разумеется, они внимательно следили за тем, как у нас все развивается после января 1968-го. Полнились надеждами, что на этот раз те, у которых получится продвинуться вперед, – будем мы, и тогда это получится и у них, у Советского Союза. Они чувствовали, а может, и говорили, что в Праге идет битва и за Москву тоже. Они верили, что мы поможем прогрессивным коммунистам. Но нельзя сказать, что «пражские русские» проснулись только из-за наших событий. В то время у нас говорилось только о коррективах и возрождении социализма, о капитализме и речи не было. Здешние русские очень за нас болели, но не могли взять в толк, почему стремление к возрождению ненужным образом сопрягается с безудержными нападками на Россию, СССР и большевиков. Они говорили нам: «Посмотрите на венгров… Они реформируют больше вашего, но при этом понапрасну не злят. Вы же больше злите, чем реформируете…» Они этого не понимали. Боялись. И все-таки не верили, что сюда вторгнутся войска… Они ежедневно общались с западными коммунистами и не представляли себе, что Москва может не принять во внимание реакцию Запада.