Летом 1968 года часть граждан СССР поверила советской пропаганде, обличавшей возрастание деструктивных антисоциалистических сил и опасность со стороны НАТО – особенно часто эта идеологема использовалась после ввода войск, когда спасение соседней страны от империалистических захватчиков и их пособников (внутреннего врага) стало оправданием военного вторжения и оккупации, именовавшихся официально «братской помощью»[97].

Братство чехов и русских – факт сам по себе не очевидный, особенно после краха идей панславизма после Первой мировой войны. Тогда «славянский вопрос» продолжали разыгрывать высокопоставленные чехословацкие политики Карел Крамарж[98] и Эдвард Бенеш[99], но развитие европейской политики не оправдало их надежд, окончательно уничтоженных коммунистическим переворотом 1948 года – триумфом насильственного братства славян в духе Сталина. К тому же тема «братства» как такового была несколько дискредитирована и в сознании советской интеллигенции тем, что ее использовал в своей риторике Сталин, обратившийся во время войны к населению Советского Союза со словами «братья и сестры» (что позже нашло много цитатных применений, включая легендарный спектакль Льва Додина с одноименным названием, поставленный по прозе Федора Абрамова, 1985 год). Тема «братства» легла в основу и Славянского комитета – инструмента сталинской геополитики 1940-х, в котором одну из главных ролей (заместителя председателя) играл Зденек Неедлы[100], в 1950-х годах дискредитировавший себя в роли министра и председателя Академии наук как исполнитель сталинской культурной политики. И тем не менее парадоксальным образом топос братства оказывается общим и для официальной пропаганды, и для противостояния ее идеологическим постулатам, для проявлений инакомыслия разного рода и направлений. «Братская помощь» фигурирует в официальной пропаганде – но братство фигурирует и в стихотворении Анатолия Жигалова, написанном непосредственно после оккупации[101] и распространявшемся в самиздате (в основном анонимно):

Часть населения официальной пропаганде не поверила и переживала за судьбу Чехословакии. В основном эти люди считали, что реформы в Чехословакии постепенно могли бы привести к распространению социализма с «человеческим лицом» и на Советский Союз. Эту группу невозможно точно определить, но на правах рабочей гипотезы можно говорить о политически чувствительных слоях населения разных профессий, часто с высшим образованием, но также и без него. К оккупации, начавшейся 21 августа 1968 года, они относились отрицательно, как к ошибке и прежде всего как к удару по собственным надеждам.

Эта статья посвящена не Пражской весне и не ее подавлению советскими танками, а двум типам блокированной рефлексии. Одна блокировка касается восприятия чехословацких событий в России. Практически каждый политически активный гражданин России[103], родившийся в середине 1950-х годов или раньше, как правило, помнит до мельчайших деталей, как он провел день 21 августа 1968 года – и в подавляющем большинстве случаев считает этот день важным или переломным для своего отношения к советской системе. Тем не менее все эти реакции, взгляды и переживания зафиксированы – если вообще зафиксированы – лишь на индивидуальном уровне: в дневниках, мемуарах, стихотворениях, письмах. Таким образом, за пределами индивидуальной или семейной памяти, по ту сторону фрагментарных знаний конкретных людей и их устного предания, почти ничего не известно о том влиянии, которое советская оккупация оказала на сознание советских граждан. В России не только в течение первых двадцати лет после оккупации, которые пришлись на советское время, но и за последующие двадцать лет не было опубликовано ни одной книги, которая была бы посвящена теме реакции на оккупацию и рефлексии о ее значении (если не считать нескольких книг, написанных в жанре воспоминаний и эссеистики, основанных главным образом на личном опыте[104]). Отсутствует артикуляция общественного, коллективного явления, затронувшая представителей нескольких поколений. Говоря на языке терапии, мы имеем дело с избирательным невниманием, обуславливающим неспособность извлекать пользу из опыта, даже если он был ярким и значительным.