Уж никак не могло это Слово прозвучать, как трещат нынче ди-джеи на бурных радиоволнах. Хорошо подвешенным языком стали называть банальное краснобайство, когда человек молотит «мышечным выростом на дне ротовой полости» без умолку в одностороннем исполнении, сам же гогочет над своими шутками, сам же себя то и дело перебивает. СМИ заполонили люди, которые из всех сокровищ национальной культуры в лучшем случае умеют пользоваться сотой частью родной речи, да и то не всегда удачно. Живая русская речь по радио и на телевидении стала больше похожа на спрессованный со всех сторон, как брикет торфа, втиснутый в сжатое время рассказ про то, как «корабли-лавировали-лавировали-да-так-и-не-вылавировали». Оно понятно, что стоимость каждой секунды эфирного времени исчисляется сотнями тысяч долларов, поэтому ведущие и журналисты стали похожи на участников конкурса на самую быструю скороговорку. Они тараторят, строчат, как пулемёты по врагам, потому что надо втиснуть в сжатое и очень дорогое время передачи или рекламного ролика максимум информации. Потребителям этого кошмара в какой-то момент показалось, что именно так и надо говорить, поэтому современный русский язык разогнался до несвойственной ему скорости, словно собрался кого-то догнать и обогнать. Современное телевидение и радио изуродовали русский язык, хотя когда-то ему учились именно по речи дикторов.

Обычный темп речи носителя русского языка – сто слов в минуту, но иные теперь так тараторят, что бьют все рекорды по скорости. Кто учил такие экспрессивные языки, как украинский или итальянский, знает, что в них главное не заучивание слов, а способность произнести эти слова в потоке речи на большой скорости. Русский человек с непривычки к таким скоростям срывается на крик, как сила звука телевизора срывается при переходе на рекламу. Реклама, подобно тому, как «качки» вытесняют актёров из кино, медленно, но верно вытесняет вообще всё остальное. Она занимает половину любого эфира, беспардонно врываясь в наш досуг каждую четверть часа. И поскольку она – вещь дорогая, ей надо успеть уложиться в отведённые секунды и докричаться, доораться до потенциального покупателя. Никто теперь не говорит с чувством, с тактом, с расстановкой. Все спешат, словно у них сейчас вырвут микрофон или закончатся деньги на балансе. Это порождает необъяснимую тревогу остаться непонятым и желание переорать собеседника во что бы то ни стало. В большинстве передач одичавшая публика именно так себя и ведёт, а зритель переносит это в жизнь, как норму. Да-да, именно одичавшая. Потому что разрушение речи ведёт к одичанию, иногда необратимому.

Трескотня эта очень достаёт, это когда такое на Руси было? Старший мастер теперь как начнёт стрекотать на планёрке, что никто ни черта не разберёт, а начальник ему непременно скажет:

– Давай-ка то же самое, но на тридцать третьей скорости. Ты бы со своей семьдесят восьмой переключался хотя бы иногда на сорок пятую.

Это на проигрывателях старого поколения такая опция была, когда пластинка делала 78, 45 или 33 оборота в минуту.

Есть языки быстрые и медленные, и, когда русские люди травят анекдоты про неспешную речь прибалтийских народов, которые при этом успевают делать больше нас, то как-то не задумываются, что итальянцы тоже могут потешаться над медлительностью русской речи с их точки зрения. Но эти дремучие потехи от непросвещённости, от убеждения, что разные народы не имеют право отличаться друг на друга. А человек культурный или хотя бы чуть-чуть окультуренный вряд ли станет глупо хихикать в адрес того, кто изъясняется на ином наречии, тогда как он и своего толком не знает, не владеет им.

И уж тем более это Слово ни в коем случае не доверили бы голосу, каким говорят современные россияне, «косящие» под побывавших в местах ни столь отдалённых. Полина ни в коем случае не имела претензий к миру уголовному, но в России за последние годы сформировался новый мир, который, скажем так, страстно желает хоть чем-то походить на зону, хоть как-то примазаться к её культуре. Чёрт его знает, чем это вызвано, но многие мужчины теперь пересыпают речь блатной терминологией, как в XIX веке русские дворяне любили щеголять французскими, английскими или немецкими (в зависимости от моды) словечками, словно сами себя желали утешить от переживаний за свою русскость. Феня уродует речь обычных людей не потому, что она – принадлежность уголовного мира, а просто она неуместна в среде, не имеющей отношения к тюрьме. Ни один математик не будет щеголять малопонятными понятиями из алгебры за пределами своего института, а врач не станет душить медицинской терминологией публику, далёкую от мира здравоохранения. Зато это обожают делать неудачники, у которых нет других способов обратить на себя внимание, да и само внимание они стяжают постоянно и у всех, но не знают, для какой конкретно цели. И без того уродливая речь рядового дурачка, да ещё пересыпанная уголовным жаргоном, очень сильно обращает на себя внимание какой-то напускной расхлябанностью, как неподкованная кляча ковыляет и вихляет: «па’аца’аны, па’аба’азарим». Сам говорящий становится похож на этакую клячу. При этом он считает себя крутым мужчиной, а женщина по его манере речи определяет одно – дешёвка. И теперь все этой дешёвке подражают.

Полина видела ещё в детстве «Возвращение Святого Луки», где Владислав Дворжецкий безо всякой фени гениально сыграл роль матёрого рецидивиста, речь которого похожа на строгий и чеканный геометрический рисунок, где нет ничего лишнего, так что и обладатель речи не совершает ни одного лишнего движения по ходу действия. Она слышала песни барда Александра Лобановского, у которого тюрьма не отняла способность писать красивые стихи на красивом русском. Профессия барда, менестреля вообще всегда была мужской прерогативой, но теперь им после перлов вроде «харе башлять, ментяра шнявый» стало не до воспевания пусть даже отвлечённого женского образа. Разве только о какой-нибудь марухе, которую засидели мухи.

спела под рэп какая-то, как сейчас говорят, «мальчуковая» группа. После такого «приглашения на танец» подруга и танцевать-то не захочет уже никогда в жизни. Мужчины определённо разучились «говорить, как гимназисты, о женщинах восторженно и чисто», да и сами женщины не особенно нынче этого хотят. Как говорится, не до жиру – быть бы живу. Или, как говорит Тамара Самокатова, тут бы хоть какого не совсем малохольного найти, чтобы мог передвигаться более-менее без посторонней помощи. Ах, как скучно! А как же серенады и стихи?

хрипло выл какой-то патлатый парень по телевизору, с укором глядя в зал, словно зал ему чего-то недодал то ли в интимном смысле, то ли в разливном, но уж никак ни чая, а чего-то другого. Неужели не понятно, ё-маё, в натуре?!