и фуражка с доброе решето совсем не красят его вообще-то не очень бравую фигуру, но попытался оправдаться:

— Я же в госпитале был, а не в боевой части…

Взял одежду. Крепкие, хотя и поношенные сапоги, штаны из чертовой кожи. Такие были у него в детстве — сносу им нет. Гимназическая куртка, только вместо блестящих пуговиц пришиты обыкновенные, черные. И фуражка гимназическая, но без кокарды. Все в основном-то впору. Переоделся и превратился в ладного гимназиста.

— Ну вот, другой табак, — одобрительно хмыкнул Булдыга-Борщевский.

Во дворе стояло несколько подвод, возле которых о чем-то переговаривались немцы-колонисты. Булдыга-Борщевский зашагал к ним.

— Ну, болышевичок, поехали, — пригласил он Тимофея.

Недоля на шутку ничего не ответил, только спросил:

— Куда?

— Давай, парень, так договоримся: завтра я отвечу на любой твой вопрос, а уж сегодня, будь добр, выполняй, что тебе велят!

Говорит вроде вежливо, но слова звучат зловеще, зрачки глаз стали острыми, как иголки, и рука невольно приподняла полу френча, показав рукоять засунутого за пояс брюк маузера.

Что оставалось делать? Сел на повозку. Потянулись они со двора. Груз невелик, но, видать, нелегок: глубокие колеи остаются за каждой подводой. Привалился к соломе, боком почувствовал какой-то выступ. Незаметно ощупал. Ага, пулемет! И даже на душе веселее стало — с пулеметом-то он что-нибудь да значит.

Дорога пошла под уклон. Оглянулся — по берегу балки раскинулось большое село, значительно больше, чем то, в котором он пробыл эти две недели. Похоже, что это Ландау [10], центр волости. Точно, оно, только в Ландау такая большая кирха; в прошлом году Тимофей проезжал мимо села, и кирха запомнилась.

Въехали на центральную площадь. Народу — уйма, не протолкнешься. У ревкома, он расположился в помещении бывшего волостного правления, — молодежь, призывники. Тут же и ревкомовцы, совсем молодые еще, несмотря на бороды, парии в кожаных куртках и шинелях. По краям площади — повозки немцев-колонистов. Добротные телеги, и на каждой что-то лежит, накрытое соломой. Да и самих колонистов уж слишком много, в центре площади настоящая толкучка. Тут и женщины, и мужчины, и дети. Кто-то что-то пытается продать, да, по-видимому, толпа собралась не для торговли — покупателей мало. Зато Тимофей успел заметить несколько знакомых лиц. Из тех, что приезжали к Гильферу.

«Если такую толпу вооружить и двинуть к побережью — прорвется без труда. А там десант…» — отмерил Недоля, и воображение уже рисовало, как белогвардейцы высаживаются на побережье и стремительно продвигаются вглубь, в тыл войскам, сражающимся с Врангелем и белополяками. Рвануться к пулемету и начать стрельбу? В кого? В правых и виноватых? Да и успеет ли он привести пулемет в готовность, вон штабс-капитан все время ходит возле и глаз с него не спускает.

В толпе шныряли какие-то люди, нашептывали:

— Посмотрите, как совслужащие питаются. И мясо, и какао, а вашим детишкам даже сахара нет…

А тут, на беду, еще хлеб не привезли, не выдали по карточкам.

И рванулась толпа к столовой. Разгромив столовую, толпа двинулась к ревкому. Ревкомовцы успели сделать несколько выстрелов в воздух, но их тут же свалили, обезоружили. Чтобы не отпугнуть людей видом крови, князь Горицкий распорядился запереть пока всех арестованных в подвал.

У возов уже толпились люди, разбирали винтовки, патроны. Подручные князя ораторствовали среди новобранцев, призывая свергнуть власть Советов.

Бородатый, расхристанный крестьянин пытался было образумить своих односельчан:

— Братцы, так тогда наш помещик Ремих придет, опять с нас шкуру спустит…

Ему и говорить не дали. Руки скрутили и туда же, в подвал, к ревкомовцам.

Восстание началось именно так, как и рассчитал князь. Одно только беспокоило его — не было сигнала с моря. А без него могут не подняться люди в других колониях…

Глава XVII

ОДЕССА

Наконец-то Неуспокоев добрался до дивана и вытащил из шкафа очередной том. Книгу, наверное, давно никто не брал в руки, даже листы слиплись. И в самом начале виднелось светло-коричневое пятно, от которого исходил тонкий запах кофе.

«Еще до революции, а то и до войны пролили», — подумал Дмитрий, принимаясь за чтение.

И как он ни напрягал внимание, не мог уловить смысла, — другое на уме. Неладное что-то происходит в немецких колониях. Раньше все мероприятия Советской власти саботировались, а тут побывал в нескольких, и везде одно и то же: на митинги люди сходятся, оружие, хотя и старое, негожее, сдают. Даже продразверстка со скрипом, но выполняется. Добро бы еще наши в наступление перешли, а то Врангель упорно лезет вперед, поляки о мире и слушать не хотят.

Посмотрел на часы — еще рано, можно почитать. Снова за книгу взялся, но в дверь постучали:

— К вам, товарищ Неуспокоев!

За спиной дежурного девчонка стоит. Вся в пыли, от усталости еле на ногах держится, а глаза светятся, как лампочки.

— Заходи, садись.

Не села, а прямо-таки упала на стул. И без всякого предисловия:

— Я от Тимы…

— От Тимы?

— Да, из колонии Катериненталь. Просил передать — все, что он писал в письме, — правда. И я сама слышала, в воскресенье — восстание…

— Обожди, обожди, девушка, какое восстание, где? Сама-то ты откуда, как тебя звать?

— Настя я. Сама я из Ковалевки, а живу в Катеринентале. У Адама Антоновича служанкой…

Она рассказывала так, словно Неуспокоеву только и дел было, что знать Адама Антоновича, Катериненталь, Тиму… А он даже и не предполагал, что красноармейца Недолю можно звать просто Тимой.

— Стоп, давай по порядку. Значит, ты, Настя, пришла из Катериненталя. Кто тебя послал?

Настя даже растерялась.

— Да Тима, я же говорю — Тима.

— Тима, какой Тима?

— Ну что от вас прибыл, — уже со слезами в голосе чуть ли не вскрикнула Настя. — Такой, — подняла она над столом руку, — штаны у него с красными полосами. Он еще поручика в колодец бросил…

И вдруг Неуспокоева словно озарило — сразу встал перед глазами парнишка в фуражке не по росту и в генеральских брюках, получивший от него задание под видом дезертира пробраться к заговорщикам.

— Недоля?!

— Я не знаю его фамилии…

— Ну это он, он. Давай, Настя, рассказывай по порядку!

И Настя начала рассказывать, как к ее хозяину стали прибывать сначала штабс-капитан Булдыга-Борщевский, потом полковник Эбеналъ, князь, еще люди.

— Я думала, что и Тимофей с ними, а когда он в колодец бросил этого, гляжу — нет.

— Как в колодец?

— Ну, тот нагнулся, а Тима его за ноги… Да Тима же сказал, что он вам обо всем писал.

— Ну о письме мы еще поговорим, — и,