в тебя средств, следовательно, стал врагом семьи. Отсюда кризис и, поскольку нет будущего, — прыжок в вечность (хотя вечность в основном отрицалась, в этом плане всё заслонял агностицизм).

Андрею было очень жаль это неподвижное тело, которое он видел с моста. А про его собеседника студенты рассказали, что он, вероятно, был другом погибшего и, по всей видимости, отговаривал его на мосту от прыжка, но ему это не удалось.

Приезжавший в гости в университет по приглашению факультета искусств художник Леонид уверял Андрея, что, когда американцы произносят слово «деньги», с ними происходит своего рода микрооргазм.

— Вы заметьте, проследите как-нибудь по ТВ, — твердил он Андрею и Лене за гостеприимным столом в доме Круговых. — Ощутить не трудно: слово money произносится там каждые пять минут по любой программе, даже самой романтической. Отличие только в том, что в романтическом фильме не раздеваются и не насилуют… Заметьте, ребята, и сравните с тем, как произносится слово «Бог». Money — живо, эротично, всем нутром, а God — деревянно, тупо, механично, как упоминание о бревне.

Лена хохотала до слёз, но готова была признать правоту Леонида.

Впрочем, один местный эмигрант из СССР, профессор, убеждал Андрея, что, несмотря на неженственность девушек и женственность мужчин (что особенно возмущало Лену), несмотря на то что во многих семьях, даже интеллектуальных, оплата за электричество ведётся раздельно мужем и женой — каждый платит за своё, что нажгли, за свои лампочки, — сейчас в некоторых кругах возрос интерес к романтизму, на что указывает пусть скромный, но всё же успех некоторых романтических фильмов, где нет насилия, порнографии и скотоложства. И этот интерес замечен в продюсерских кругах Голливуда.

Круговы энергично участвовали во внешней социальной жизни «профессорского истеблишмента» — вечера, лекции, встречи; приезжал по поводу Чеховского фестиваля пьяненький Джон Чивер — знаменитый американский писатель — и провёл с Андреем несколько часов в баре, и ему понравились его рассказы. Решили продолжать общение.

Но всё-таки всё это было явно скучновато, за исключением пьяного писателя. Поэтому — как раз за несколько месяцев перед выходом книги — Круговы, после нескольких лет крутой работы на собственное спасение, стали лихорадочно общаться с иными кругами. К. — прославленный в академическом мире Америки университетский город — представлял собой образец: кроме «академического истеблишмента» здесь была и богема, и религиозные группы, и бизнесмены.

Круговых, конечно, потянуло на «богему» (аристократическую, конечно), и здесь их с радостью приняли — ещё бы: представители местной богемы соединились с неконформистами из Москвы! Правда, и Андрей, и Лена всё время мысленно жаловались самим себе, что, несмотря на кажущееся сходство, на бесконечные вечеринки в полуразрушенных домах, на ящики пива, всё-таки какая-то невидимая стена отделяла их от этих американских «богемщиков» — что касалось, конечно, «внутреннего», настоящего, «московского» общения. Внешне всё было «душевно», совершенно не так, как на профессорских вечерах, но внутренне чего-то не хватало. Лена даже плакала иногда…

Умирали ли в этом городе естественным путём? Разумеется, да, но скорее — исчезали. Ибо похорон стеснялись, боялись, избегали об этом даже упоминать. Как будто обыватели вдруг стали бессмертными. О менее естественных смертях приходилось, однако, иногда слышать: один знакомый аспирант сообщил Андрею, что их соседи на днях скоропостижно скончались от инфаркта — старик и старушка, — узнав, что умер в ветеринарной клинике их любимый кот.

Что же касается религиозной жизни, то здесь Андрея с Леной ждал полный сюрреалистический конфуз. Андрей всё время вспоминал самолётного пастора. Они пробежали и церковные, и полуцерковные, и неформальные круги. Ребята всё попадались молодые и розовощёкие; гремел джаз, рок; лихо плясал священник, толстомордые проповедники лаяли о любви к ближнему; повторялись кофе и чаепития, пели песни о Калифорнии и бизнесе во Христе. Политический подтекст очевиден был до неприличия, да это порой и не скрывалось. Всё было чинно и почти спортивно. Иногда, впрочем, появлялись провидцы вроде одного, который уверял, что слышит ангельскую речь (он говорил сам с собой во сне). Другой так прославился в своём кругу буквальным пониманием Библии, что, по его мнению, выходило: все уже спаслись, кроме русских.

Гомосексуалисты отстаивали свои права, и успешно. Америка вообще считалась самой религиозной страной западного мира. И всё же Андрею, когда он продавал плакаты на улице, чтоб подзаработать, один раз повезло: к нему привязался растерзанный молодой человек, правда лет уже тридцати, назвавшийся композитором. Он свёл его к себе в каморку, поставил записи своей музыки. Андрей ошалел: музыка показалась ему необыкновенной, почти гениальной.

— Я привёл тебя сюда потому, что ты русский, — сказал композитор. — Я никому уже не даю слушать свою музыку: всё безнадёжно. Но чтоб понять, почему эту музыку никогда не услышат, тебе надо об этой цивилизации знать то, что ты и не узнаешь никогда. Вот мой телефон. Ты сам страдал за своё творчество и приехал сюда. Но как я страдаю — никто не знает. Но когда я умру, я завещаю эту музыку тебе и твоей России…

Андрей ушёл, рассказал Лене, они отчаянно захотели увидеть странного незнакомца, пришли… На двери висела записка: «Уехал в Голландию».

Но в сутолоке встреч мелькнула одна добродушная пара: бывшие хиппи, теперь маленькие бизнесмены, владельцы бензоколонки, Боб и Каролина Фэксоны. Обоим лет уже за тридцать. Сошлись почему-то очень быстро. Каролина оказалась вдруг женственной — по-европейски даже. Боб, несмотря на бензоколонку, в душе сохранил верность идеалам хиппи. Самым ругательным словом для него было «буржуй», хотя сам он им был, в миниатюрном разрезе конечно.

— Так многие из нас кончили, — сознавался он потом Андрею в уютном кафе. — Через что мы только не прошли, от ЛСД до мистики. Но в Америке всё кончается одним — бизнесом.

Тем не менее Круговы видели, что и сейчас, после лихих шестидесятых, некоторые молодые люди страстно хотели порвать с этой системой, уходили в лес, жили с подругами в глуши, ведя натуральное хозяйство. Но таких было уже мало. Зато бывшие вожди разных альтернативных движений, продолжающие порой выступать, были уже куплены и по жирной лености плохо скрывали это.

В пародийно-французском ресторане Андрей и Лена совсем разоткровенничались с Бобом и Каролиной.

— Ребят, а что случилось с Америкой, а? — спросил Андрей.

— Андрей, мы пошли по новому пути, — ответил Боб. — Мы сказали: пуританизм — ханжество, чушь, маска. Давайте сбросим все запреты. Абсолютно все. Для нас не стало — даже мысленно — ничего запрещённого. Ничего. Всё стало возможным. Это ведь великий эксперимент.

— Но к чему это приводит? К торжеству низшего начала в человеке, к его захвату всего человека. Под