плачет и, улыбаясь, поправляя Игорю потрёпанный пиджак, говорит ему, что он единственный, кто сохранил гордость во время краха.

— Тебя ничего не берёт — ни твоя каморка, ни небоскрёбы, ни тараканы… — бормочет она.

— Да ты бы, старик, нашёл работу, — рявкнул откуда-то всё слышавший эмигрант. — Вэлфер скоро сократят до минимума — что будешь делать? Попроси через эмигрантов, ведь есть влиятельные люди, чтоб пристроили тебя в контору какую-нибудь. Некоторым это ничего не стоит. Тебя же знают чуть-чуть, слышали…

Несколько стихов Игоря действительно были опубликованы в журналах — хотя сами редакторы отказывались в них что-либо понять. Но напечатали — кто из милости, кто на всякий случай.

— Вот закроют вэлфер, тогда и поглядим, — парировал Игорь. — Плевал я на них. Не за этим приехал.

— Отстань от него, — вмешалась Люба, повернув лицо ко всё слышавшему эмигранту. — Что ты его трансформируешь… Он прекрасен как он есть.

Эмигрант отполз. А Любочка шепнула Игорю на ухо:

— Говорят, он стукач. На ФБР работает. Но сейчас в нём совесть заговорила.

— Кто на кого стукач? — вмешался явившийся со стороны дивана Яков Герш.

— На ФБР, — шепнула Люба. — И не ори, тише.

Но Яков и так говорил тихо.

— Несчастный, значит, — ответил он. — Сколько их, таких несчастных! Я всех жалею!

— Ишь, христианин нашёлся… Чего их жалеть? Просто работа такая, — вставил Игорь. — Мне рассказывали американцы, что в пятидесятых, во времена Маккарти, за каждый донос платили наличными или чеком. Но всё равно определённую сумму. Так потом забастовки среди стукачей стали происходить. Требовали повышения ставки, отказывались писать доносы. Шумели. И добились своего…

— Игорь, — подошёл вдруг Замарин, — от Андрея ничего не слышно?

— Не слышал давно. С того времени, как пили в баре с Клэр твоей и с ним.

И вдруг запелась песня. Это Генрих взял гитару. Стихи были старые, московские, какого-то бредового поэта.

И тогда, оцепенев от холода,

Проклятые в этой злой стране,

Мы горстями сложим наше золото,

Медленно сгорим в его огне.

Но зачем нам быть там одинокими?

Лучше здесь сидеть и есть блины —

Может, за горами синеокими

Вовсе даже нет такой страны.

— Генрих, Генрих, ещё что-нибудь, — умолял Эдик Вайнштейн.

Мы с тобою не составим исключения,

И не будем мы иметь ни тел, ни душ,

Оба наших позабытых отражения

Встретятся в тумане чёрных луж.

На какой-то тёмной улице стояли мы

И стояли и смотрели все на нас,

И упали вдруг прохожие, отравлены

Сумасшедшей пустотою наших глаз.

Клэр, улыбаясь, ничего не понимала, но была по-прежнему красива.

— Ещё, ещё, ещё! — просила Инна Гердер.

Но Генрих продолжил другой песней:

А у него истерика:

Всюду, кричит, тюрьма!

Жажда иного берега

Сводит его с ума…

И потом:

В зеркале плавает мумия,

Синею бритвой грозит.

Шёлковое безумие

В нервах моих шелестит.

— Хватит, хватит! — закричал кто-то. — Всего хватает! Не надо…

…Поздним вечером Миша Замарин, уйдя от Кегеянов, ночным автобусом уехал от Нью-Йорка — в скалы, в индейскую глушь. Как только отъехал от пригородов, повеяло таинственно иным, и мгла в горах не была от Старого Света, и прежние властители Света сего словно стояли на горах — невидимые — и грозили пиками неслышно несущемуся вперёд по шоссе ночному автобусу. И хотя в автобусе было всего пять спавших пассажиров, шестой — Миша — грезил всей своей жизнью, вспоминая её. А автобус нёсся и нёсся — спокойный, величественный, такой же спокойный, как тени умерших предков, стоящие на горе.

И вдруг опять — гигантское шоссе, сеть разбегающихся дорог, огни, двадцатый век, автомобили, в них — владельцы, мощно-неподвижные, деловые, как смерть.

Утром Замарин приехал. То был небольшой городок, отрешённый в своей прозаичности. Уже был открыт деревянный кабак на углу, и в нём в разных углах сидело три человека, молча уткнувшись в виски. Холодно-хмурое утро обещало равнодушный денёк. Но, не обращая внимания ни на что, Замарин пошёл своей дорогой и, минут через двадцать оказавшись у калитки полуразрушенного здания, вошёл без звонка.

То была «Ассоциация изучения Востока» — таково было официальное название — но фактически здесь действовала небольшая группа, исследующая и практикующая мудрость Индии. Инициация была получена от Шри Рамана Махарши. Этот центр по праву считался несравнимо высшим — по качеству проникновения — из всех существующих на этом континенте.

Замарин вошёл, и, видимо, его здесь хорошо знали — поэтому и сразу провели в уготованную ему комнату.

Шеф организации — неизвестный пока миру философ — не раз бывал в Индии. Его глаза были темны, но спокойны. Все члены этой «ассоциации» порвали всякие связи с капиталистической цивилизацией. Только жена шефа, толстая дама лет пятидесяти, была более проста, и она как-то сказала Мише:

— На всём свете есть две величайшие и враждующие между собой силы: сила денег и сила духа. У нас, в Америке, те, кто у власти, ненавидят людей духа, ибо они ненавидят всё, что нельзя купить. Следовательно, больше всего они должны ненавидеть Бога.

Это было сказано давно, когда Миша только что оказался в США. И тогда такое сравнение шокировало его: презренные деньги и человеческий дух! У нас, в старушке Европе, сказали бы, по крайней мере, приблизительно так: сила власти и сила духа. А то деньги… Но сейчас это противопоставление не показалось ему таким уж необычным…

5

Тяжёлое всё-таки было похмелье наутро у Кегеянов. Собственно, в квартире их осталось только трое: Игорь ночевал там. И с тяжёлой головной болью, спасаясь от этого внутренним чтением стихов, Ростовцев рано встал, намереваясь уйти. А добрая Любочка сквозь сон тоже встала и приготовила другу по московской жизни кофе. Было семь часов утра, но вой уже стоял на нью-йоркских улицах. Улыбнувшись, прочтя что-то из Хлебникова, Игорь ушёл, осталась только память о нём на маленькой кухне, чем-то напоминавшей московскую.

А часов в одиннадцать в квартире Кегеянов зазвонил по-доброму звонок, и дальне-нью-йоркская Лена (городок К. находился в штате Нью-Йорк), объясняясь Любе в самых ласковых чувствах, позвала Кегеянов к себе в гости на уик-энд. Люба и Генрих решились приехать на пять-шесть дней. Выезжать надо было сегодня, автобусом.

Лена, забыв о некоторых обидах, прямо-таки похорошела.

— Хоть друзей увидим, — сказала она Андрею.

Кегеяны уже было совсем собрались, как неожиданно явился Яков Герш