Взрыв опалил его черные седеющие волосы, лицо, ноги, оглушил, разорвав барабанные перепонки, контузил, временно парализовал правую руку. Рухнувшая балка едва не сломала ему позвоночник. Вид Гитлера был ужасен. Покрытое копотью лицо, разодранная дымящаяся штанина, воспаленные, обезумевшие глаза.

Штауффенберг летит в Берлин, а Гитлер уже звонит туда, требуя ареста Штауффенберга и других заговорщиков.

— Я повешу их, как скотов!.. Я посажу их жен и детей в концлагеря! Я буду беспощаден! — Потом он добавляет со вздохом: — Я начинаю сомневаться в том, что германский народ достоин моих великих идеалов. Он не ценит того, что я сделал для него!..

Штауффенберг ликует в уверенности, что Гитлер мертв, а из Кенигсберга в Растенбург мчится радиофургон, чтобы записать речь «спасенного провидением фюрера».

Лай собак на фольварках. Окрики часовых из лесного мрака: «Хальт! Пароль?» Девять силуэтов среди черных сосен, девять теней на освещенном луной лесном ковре. «Это лесные призраки!» — в страхе перешептываются жители. В тихое гудение сосен на ветру то и дело врывается натужный гул моторов, за лесом стучат на стыках колеса ночных эшелонов. «Хальт! Пароль?» Позади взмывают осветительные ракеты, кружатся хороводом черные тени. Когда ракета взвивается, шипя и рассыпаясь, слишком близко, «лесные призраки» падают плашмя, замирают, считая секунды… Вдогонку гремят автоматные очереди, верещат пулеметы, выстреливая во мрак по мелькнувшему силуэту «лесного призрака» снопы трассирующих и разрывных пуль… У разведчиков шесть автоматов и одна винтовка с «бесшумной»… Но они не отвечают. Патроны на исходе. В заплечных мешках ни крохи — ребята на ходу подтягивают ремни. Трое суток во рту росинки не было. Нет воды, и разведчики, проглотив таблетку дисульфана, пьют из копытного следа желтую дождевую воду, густо настоянную на палой хвое.

Ночью, в дождь, выбираются «призраки» из лесу, копают руками картошку, брюкву, свеклу, набивают мешки ржаными колосьями. Жуют немолотое жито, едят сырую брюкву и свеклу, картошку варят в те редкие ночи, когда можно без крайнего риска разложить костер.

— Вер да?

— Полиция! Откройте именем закона!

Дверь открывает высокая седая немка в траурно-черном платье, худая и прямая, как шомпол. В руках у нее мигают на сквозняке свечи в тройном серебряном подсвечнике. Мельников и Раневский решительно оттесняют ее от дверей, быстро и бесшумно входят, прикрывая, но не запирая за собой тяжелую, обитую железом, дверь. Овчаров стоит на стреме за дверью. Автомат на боевом взводе, палец на спусковом крючке…

Немка окидывает тревожным взглядом незнакомцев, закрывает рот рукой, чтобы не закричать, но мигом овладевает собой.

— Если вы сейчас же не уйдете, — шепчет она, — вы погубите и себя и нас! У меня десять эсэсовцев на постое!.. Пожалейте моих внуков!..

Раневский негромкой скороговоркой переводит слова старой немки.

— Пардон, гросмуттер! — недоверчиво усмехается Ваня Мельников, но все же приоткрывает дверь.

Кажется, старуха не врет. В глазах — мольба, тревога.

— Кто там стучал, фрау Хейдт? — доносится из комнат чей-то раздраженный баритон. Слышатся приглушенные ковром грузные шаги…

Немка тихо запирает за разведчиками дверь.

…На одной из дневок разведчики просыпаются в семь утра от яростного начальственного рыка. Все хватаются за оружие — немец ревет совсем неподалеку. Раневский предостерегающе поднимает руку:

— Спокойно. Это фельдфебель гоняет солдат. Строевая подготовка.

На просеке, метрах в двухстах от разведчиков, раздается резкая, как удар кнута, прусская команда:

— Нидер — ауф! Нидер — ауф!

— Боже мой! Чего этот леший так орет? — удивляется Зина.

— Манера такая, — отвечает Шпаков, напряженно вслушиваясь. — Пруссия…

Соседство, что и говорить, не из приятных, но деваться некуда. По всем четырем просекам вокруг лесного квартала, где укрылась на день группа, ходят, ездят на велосипедах, мотоциклах и машинах солдаты. Особенно опасны те, что ходят, — им ничего не стоит свернуть в лесок, срезать угол, пойти напрямик.

Все ближе грузный топот.

— Занять круговую оборону! — шепотом командует Шпаков.

Все ложатся нешироким кругом. Группа «Джек» ощетинивается дулами автоматов. Шпаков высылает дополнительный пост в сторону просеки, по которой марширует, бегает, ползает, приседает прусская солдатня. Мало им, что ли, места на казарменных плацах! Впрочем, вся Пруссия стала казармой…

— Нидер — ауф! Нидер — ауф!

Того и гляди, этот горластый прусский леший объявит перекур и солдатня направится по нужде в лес…

Но фельдфебель уводит солдат, рев его звучит глуше: «И-и-и, а-у-у! И-и-и, а-у-у!..» Он объявляет перекур в соседнем квартале. Ветер доносит до разведчиков запах немецких сигарет… Потом фельдфебель возвращается со своим взводом. А над лесом появляется тройка «яков». Ревя моторами, серебристо поблескивая, несутся они в поднебесье. Внезапно — крутой вираж вправо, к морю. Там, за сосновыми лесами, за песчаными дюнами, над свинцово-голубым заливом и зеленой Куршской косой, разыгрывается короткий воздушный бой. И снова разведчики с трудом переводят дыхание — стоило только «ястребкам» ударить по немцам в лесу, iex бы с просек как ветром сдуло. Вот бы выдался денек!..

Много их. в тот день во вражеском небе — новеньких истребителей Як-3 и Ла-7, штурмовиков Ил-10, грозных фронтовых бомбардировщиков Ту-2. Присмирели «мессеры» и «фокке-вульфы» — их видно редко. Совсем не то, что в сорок первом… и даже в сорок втором. Но не радуется, как обычно, душа у Ани и Колп Шпакова, у Зварики и Генки Тышкевича. Осторожней, милые, сторонкой пролетайте, сторонкой, не трогайте «наших» немцев! Пусть себе пока строевой занимаются!..

— Нидер — ауф! Нидер — ауф!

Весь день в круговой обороне, весь день без еды. А с немецкой полевой кухни доносится ни с чем не сравнимый, издевательски дразнящий запах — запах горохового супа со свининой.

Сегодня группе везет. Немцы чудом не обнаружили разведчиков. Вот так, день за днем, ночь за ночью, ходит «Джек» на острие ножа. Жизнь каждого разведчика ежеминутно висит на волоске. Опыта и отваги им не занимать. Но сколько подстерегает их непредвиденных случайностей, когда приходится уповать только на удачу…

Всю ночь в ушах Ани звучит это «нидер — ауф». Ночью группа проползает мимо больших армейских палаток, в которых спят солдаты, а в лесных урочищах будто эхом отзывается: «Нидер — ауф, нидер — ауф!»

«Джек» проходит опушкой, а за лесом, под луной, как на старинном гобелене, раскинулся средневекового вида городок с замком, облицованным светло-серой штукатуркой, с крепостью и кирпичными казармами, с островерхой кирхой и старинной ратушей. Сколько столетий подряд не умолкал на казарменном брусчатом плацу топот кованых сапог, рев фанфар и рык фельдфебелей: «Нидер — ауф! Нидер — ауф!» Под треск барабанов и вой «тевтонских» дудок, под прусскую «Глорию» фельдфебели штамповали на этой брусчатке солдат, учили поколение за поколением умирать