Я быстро согласился остаться. Даже в шесть лет я уже все понимал. Мэтт не понимал ничего и только моргал, наморщив лоб и глядя на дверь черного хода, в которой исчез Рекс. А потом мы с Мэттом направились к ущелью, мы знали, как стать невидимыми для Рекса, не попадаться ему на глаза. Обычно он трезвел к ланчу или хотя бы отвлекался на что-нибудь другое, начинал работать и, отделавшись от очередного партнера, уезжал опять в Атланту.

– И, может, попозже, – обещала мисс Элла и пригладила мои волосы, чтобы они не лезли в глаза, – мы пойдем куда-нибудь поесть мороженого.

Мы прошли мимо амбара, и тут я увидел Моза. Он приходил раз в неделю осмотреть лошадей и почти через день – проведать сестру.

Когда мисс Элла послала Моза учиться в колледж, в Южной Алабаме не хватало негров с профессиональным медицинским образованием, и он сразу определился в своих видах на будущее: окончил среднюю школу за два с половиной года, а потом два года проучился в медицинском колледже, приобретя познания и навыки хирурга, хотя большая часть преподавателей предрекала, что хирургом ему никогда не стать. Моз был долговязым, худым, и не просто худым, а таким тощим, что ремень у него держался не на поясе, а на бедрах. Руки все в мозолях, как у работника с фермы, уши большие, глаза огромные, кожа темная, но пока его наставники осуществляли контроль над тем, кто учится в медучилищах, и судили-рядили, кто чего стоит и чего может добиться, они не в силах были остановить действия человека по имени Адольф Гитлер, и началась Вторая мировая война. Моз получил повестку в армию, оставил колледж, сделал под козырек и стал рядовым, а потом его срочно направили в медицинскую часть на европейском театре военных действий, где он научился оперировать, не снимая каски и работая по два дня подряд с четырехчасовым перерывом на отдых. И, странно сказать, но одновременно, пока он учился врачевать людей, он также отдавал значительную часть времени лечению лошадей. На военных полях Европы ветеринаров не хватало, и когда один из офицеров, в чьем ведении находились четыре замечательных жеребца, которых он «нашел» в одном из оставленных имений, простужался или становился жертвой несварения, Мозес научился лечить и лошадей. В белом халате, покрытом пятнами солдатской крови, под крики раненых, под исповеди умирающих Моз научился ампутировать, накладывать швы на раны, изымать из человеческой плоти шрапнель, но, самое главное, он научился исцелению. И Мозес Рейн стал незаурядным целителем людей, а не только посредственным ветеринаром.

После войны Моз вернулся в Америку – вся грудь в медалях, включая «Пурпурное сердце», – и снова взялся за учебу, но на этот раз, что называется, для «галочки»: он был уже хорошим опытным врачом. С помощью солдатского удостоверения он осел в Эмори, где о нем уже знали как о замечательном враче и называли «сэр». Мозес работал акушером, чем в Европе занимался нечасто. Он окончил колледж, отклонил с полдюжины предложений по службе, женился на сообразительной и привлекательной медсестре Анне из города Мобил, вернулся в родные края и поселился в окрестностях Монтгомери, где новоиспеченная супружеская пара начала семейную врачебную практику. Пока большинство его коллег по медицинской части, упиваясь успехом, украшали свои стены дипломами, свидетельствами о получении ученых степеней, наград и званий, Мозес Рейн повесил на своей двери табличку, скромно оповещавшую, что здесь живет «Моз». Его врачебная практика основывалась на принципе: «Если пришел один пациент – придут и другие». И они действительно пришли и продолжали приходить отовсюду. Много денег он никогда не зарабатывал, но никогда и не голодал. У него всегда все было и всего хватало. Когда его автомобиль не заводился, какой-нибудь благодарный отец семейства уже копался в моторе и что-то исправлял и не брал за работу ни одного пенни. Когда на дворе случались заморозки и его обогреватель выходил из строя, у двери появлялась вязанка дров, и какой-нибудь благодарный пациент уже разжигал в подвале дома топку бойлера. Когда холодильник переставал морозить, а сегодняшний обед и завтрак следующего дня прокисали, они с Анной, придя с работы, находили дома завернутые в целлофан блюда с жареной курицей, вареными бобами, печеным картофелем и мясным пудингом, а в сторонке возвышался, вместо старого, новый холодильник вместе с двумя дюжинами яиц, беконом, молоком и лимонным пирогом. Когда однажды налетел ураганный ветер, обезглавив платан, который, падая, расколол дом Моза пополам, семейство Рейн, вернувшись домой, увидело, что восемь рабочих уже спилили дерево и раскалывают его на дрова. Через пять дней те же рабочие устранили весь ущерб, причиненный ураганом, покрыли дом новой крышей и начали пристраивать к черному ходу небольшой коридорчик. А когда в уязвимом возрасте пятидесяти семи лет умерла Анна, похоронная процессия растянулась на три мили, и потом потребовался целый час, чтобы собраться всем вместе на поминки, а похоронное бюро не взяло ни цента в уплату за расходы.

В течение пятидесяти лет Мозес Рейн каждый день проходил три квартала до своей приемной, работал до тех пор, пока не окажет помощь последнему пациенту, и, направляясь домой, по дороге еще навещал пять-шесть больных. В большинстве своем это были младенцы из бедных семей, черные и белые, не говоря уже о нескольких жеребятах в радиусе пятидесяти, а то и больше миль. Все они были рождены под самым зорким наблюдением доктора Мозеса Рейна.

С того самого дня, как он познакомился с Рексом, Моз его невзлюбил и уж конечно не доверял ему. Об этом ясно говорило выражение его лица. Рекс, ниже Моза ростом почти на фут и на несколько лет его моложе, всегда вел себя с Мозом оскорбительно, смотрел на него свысока и, морща нос, называл его «бой». Моз, как истинный джентльмен, только улыбался и по-прежнему лечил его лошадей. Будучи ветеринаром Рекса, но также и врачом в случае неотложной надобности, так как другие врачи здешних мест не хотели иметь дела с магнатом, Моз всегда был на подхвате, а это, в свою очередь, давало ему уверенность в том, что его сестра не лишится места работы, а он сам – возможности видеться с сестрой. Но часто я, стоя под окном мисс Эллы, слышал, как Моз пытается уговорить ее вызвать перевозку и под охраной полиции покинуть Уэверли Холл навсегда, конечно, захватив с собой и нас. Однако она слышать об этом не хотела и отметала предложение одним, но решительным взмахом руки. Наконец, однажды, когда обстановка очень накалилась, она буквально выставила брата, открыв дверь парадного хода:

– Моз, я никогда не оставлю мальчиков, я подписала этот договор на всю жизнь, и неважно, что хозяин сделает со мной. Он может меня убить, а я могу убить его, но этих двух мальчиков я никогда не покину. Я их не отдам даже под опеку властей штата. Ни сегодня! И – никогда!

С тех пор мы видели Моза каждые два дня. Чаще всего он приходил, когда Рекс отлучался в город. Тогда, как обычно, Моз приезжал к черному входу Уэверли Холл, пытливо всматривался в наши лица и спины в поисках синяков, выпивал чашечку кофе и, не торопясь, занимался делами.

В тот день, когда мисс Элла пыталась взять нас с собой в церковь, Моз приехал и все время где-то маячил на заднем плане, наблюдая за ситуацией. Думаю, он вполне представлял себе, что может выкинуть Рекс, когда узнает о намерении мисс Эллы. Когда Рекс уехал, Моз постоял у боковой двери в амбар, глядя на шоссе. В руках он держал мою деревянную биту и топорик для лучины. Губы его были плотно сжаты, а ноздри раздувались от гнева. Он не слышал наших приближающихся шагов, поэтому бормотал ругательства. Мы постояли минуту молча, но он нас все еще не замечал, и я потянул его за брючину: на нем был праздничный воскресный костюм.