Весь наш опыт и есть такой сон, который будет стёрт. Когда о нас забудут, для Вселенной мы станем небывшими, теми, кого никогда не было. Пока ты есть – ты был и будешь всегда. Когда тебя не станет – для Вселенной будет так, что тебя никогда и не было. У Ю.О. на могиле написано: «Я тоже была». Нам это важно перед лицом смерти, что мы тоже были. Мы помним друг друга, сколько хватает памяти. Когда наша память кончается, Вселенная забывает свои сны, мы становимся тем, чего не было никогда, отблеском чужого сна, скрипом двери, странным дежавю. Для Вселенной нет различия на наше «быть» и «не быть». Такое скопление атомов было, но Вселенная не может его запомнить среди бесконечности создающихся и разрушающихся скоплений атомов, и это скопление атомов имело сны, мечты, детство, опыт.

Может быть, то, как мы живём, – это не бытие и не небытие, мы ни есть, ни нет, а то, что придумываем себе про бытие и небытие, – не схватывает более сложной реальности. Нельзя сказать, что мы есть; нельзя сказать, что нас нет. Может быть, это для нас, людей, в мире отдельных объектов среднего размера есть возможность мыслить бытие и небытие, а на «квантовом» уровне Вселенной ничего такого нет, только neither ever, nor never.

Уже несколько дней мы живём на новой даче Гошиной мамы. Здесь хорошо: небольшой коттеджный посёлок, аккуратные улочки, лес. Нас поселили в комнате на втором этаже с большой кроватью, балконом и нежно-зелёными стенами. На одной из стен в коттедже висит картина, которую я нарисовала много лет назад: натюрморт сангиной и сепией. Вчера ходили в лес, было много комаров, Агата нашла гриб. Сегодня приезжал молочный ларёк: купили творог и йогурты. Егор очень хорошо играл вчера с трёхлетним мальчиком Лёшей, живущим по соседству. Лёша – бритый наголо очень жизнерадостный мальчик. Его папа – шутник, он подначивает сына: Лёха, залезь туда, спрыгни оттуда (с крыши), засунь пальцы туда. Мама запрещает ему так шутить, потому что Лёша пока может не понять шутку и сделать, как говорит папа, но папа всё равно такие шутки любит, видимо, хочет таким образом развить в сыне чувство юмора.

После того как я отменила седативный антидепрессант, я не сплю ночами. От постоянного недосыпа меня уже шатает, голова как стиснута обручами. Во всех областях жизни происходит наползание мрака. Закручивание гаек. Какие-то аресты. Хочется жить беззаботно, как жаворонок, а происходит всё большее скатывание в отчаяние.

Впервые за много дней достигла глубокого уровня сна и достигла в нём места блаженства. Я была в каком-то уже знакомом месте, где однажды уже была, когда Егор был совсем маленьким. Это место было связано именно с каким-то глубинным материнским блаженством. Там был грудной, новорождённый Егор в коляске, много ярких цветов, находилось это в городе, рядом с бывшей площадкой Рамзеса у нас во дворах. Это было место счастья и покоя, место радости ребёнку, какое-то специальное место для тех, кто недавно стал матерью. Я помню этот сон, это место, где я прежде уже была, это нестерпимое блаженство. Я попала туда снова, на огромную глубину, к этим летним цветам, в этот сектор сна, снова радовалась новорождённому Егору, мы с ним как будто купались друг в друге. Это было место соприкосновения наших душ, место нашего единства, нашей встречи там, на глубине, внутри его сердца и моего сердца.

Сегодня мы ездили на Коркинское озеро, где четыре года назад была наша с Гошей свадьба. Мы снова постояли на том деревянном пирсе над озером, где проходила церемония, где мы надевали друг другу кольца, произносили клятвы, наш путь был усыпан лепестками роз. Обняли там друг друга и ребёнка. Показали его озеру: смотри, озеро, что у нас получилось. Видели наш банкетный зал рядом с пирсом, где мы тогда сидели, ели, танцевали. Видели коттедж в лесу, где мы тогда остались на первую брачную ночь. В день свадьбы у меня были вплетены чайные розы в волосы, Гоша был в синем костюме с чайной розой в петлице. Мы долго с Гошей сами составляли плейлист музыки, про которую мы хотели, чтобы она играла на нашей свадьбе. Там было много нашей любимой рок-музыки, а сама церемония бракосочетания проходила под Дворжака, фрагмент из 9-й симфонии «Из Нового Света», Adagio-Allegro molto. Гоша произнёс тогда три клятвы: «Клянусь не дать рутине и автоматизму поглотить наши чувства. Клянусь поддерживать тебя во всём. Клянусь быть достойным тебя».

Хочется только лежать и чтобы меня не трогали, никто не трогал. Ни Гоша, ни ребёнок. Смотрела сегодня в окно: на аккуратные домики, аллею, лес вдали, и возникла странная фантазия: уйти бродяжничать. Оставить всех, взять с собой минимум вещей, спальник, пенку и уйти навсегда. Просыпаться в лесу под пение птиц. Бродить одной. Сочинять стихи, которые никто никогда не прочтёт. Жить беззаботно, как жаворонок. Начать вонять. Умереть где-нибудь под забором от холода. Исчезнуть для всех. Может, где-то там, на зелёных полянах, я бы встретила Бога. Может, я бы увидела снова бабушку с дедушкой, они бы вышли ко мне из-за деревьев. Я нашла бы вход в Рай. Я была бы с Богом и мёртвыми. А может, надо просто лечь маме в ноги и лежать там, пока не умру. «У ног твоей матери находится Рай», – писал Омар Хайям. Когда Егор обнимает мои колени, возится у меня в ногах – он в Раю. Ему никуда не надо идти. Пока я рядом, вход в Рай открыт для него. А если я умру? Если мне осталось недолго? Где ты, беззаботность жаворонка, пение птиц на сердце? Сгущается тьма, всё вокруг кажется ложью, и сама себе кажусь испачкавшейся в чём-то иноприродном мне, на миг поверившей во все эти лживые картинки, попытавшейся играть по их правилам. Нужно очиститься, уйти в лес, начать бродяжничать, одичать. Если скоро умирать – я не хочу лечиться, ходить по врачам, я хочу очистить своё сердце для встречи с Богом или вечной тьмой, я хочу, чтобы птицы пели у меня на сердце до последнего мгновения, я хочу умереть как поэт.

Надо уйти бродяжничать. Нельзя больше лгать себе, что всё может быть хорошо. Что здесь вообще что-то может быть. Мы все обречены. Мы пошли с Гошей, Егором и Агатой на футбольное поле, они играли с мячом, бегали, смеялись, а я легла посреди футбольного поля, просто лежала и смотрела в небо. И эти дети, с весёлым визгом играющие на футбольном поле, тоже обречены. Я так хотела всё сберечь, спасти, но ничего не спасти. Нельзя верить лживым картинкам. Когда Егор вырастет – он тоже это поймёт. У него будет живое сердце, он мой сын, он поймёт меня. Он так любит меня и хочет меня защитить. Конечно, я никуда не уйду, я всегда буду рядом с ним, сколько буду жива. Я чувствую себя человеком, который всё любит, хочет всё спасти, но сам себе тайком вынужден признаваться в чём-то страшном. В том, что это всё – ошибка, существование которой нужно прекратить. В том, что сущее и его доминирование, наползание, распространение – должно быть остановлено. С ужасом и одновременно пониманием услышать на дне собственного сердца слова Хайдеггера из «Чёрных тетрадей»: «Всё должно быть приведено к полному уничтожению. Только так можно остановить двухтысячелетнее сооружение метафизики».

Я не должна играть в эти игры с сущим. Позволять картинкам обмануть меня. Верить в лживые басни, идеологии, политические манипуляции, во всю эту конъюнктуру сущего. Я хочу, чтобы всё было. Не просто было – было вечно, бессмертно, спасено. Чтобы дети смеялись на футбольном поле, гусеница ползла по листу, светило солнце. Хочу, чтобы Егор рос и был счастливым. Чтобы все были здоровы. Чтобы радовались миру, как будто он только что создан, чтобы мир был «истинным» и птицы сидели рядом с нами и пели свои песни. Чтобы ласковые звери подходили ко мне, разрешая себя погладить.