Заправляли всем, как правило, уголовники. Они имели связи с охраной, через нее сбывали в городе отнятый у «политических» дефицит. Взамен разживались водкой и табаком. В огромных камерах «пересылок» почти в открытую шла картежная игра на что и во что попало. Проигрывали не только вещи, но и людей. И если «шестерка» не выполняла приказ главаря убить человека, наказание было одно – смерть.

Ко мне уголовники относились более чем доброжелательно. С этапа на этап каким-то непонятным для меня образом передавался негласный уговор:

– Старостина не трогать.

Принадлежность к футболу была лучшей охранной грамотой. Когда вечерами по просьбе своих соседей по нарам я начинал вспоминать футбольные истории, игра в карты сразу прекращалась. Самые отпетые рецидивисты тихо, как примерные школьники, слушали мои рассказы. Я мог жить – не тужить.

Но у меня не было желания отсиживаться по «пересылкам», я рвался в назначенный мне Хабаровск в надежде, что местное «Динамо», как это было в Ухте, проявит ко мне интерес. Не зря же меня туда затребовали…

Проведя неделю-другую в очередной «пересылке», я безошибочно определял тех, кто составлял списки на отправку по этапам. И сразу писал заявление с просьбой включить меня вне очереди: еду, мол, по специальному вызову на тренерскую футбольную работу. Опаздываю к наступающему сезону… Таким способом и одолел за полгода столь сверхдалекий путь… Другие тащились вдвое, втрое дольше.

Я часто перебираю в памяти те места, где побывал, и то, чем каждое из них в моей судьбе отозвалось… В Кирове я пережил минуты, незабываемые до конца дней. Наш этап только-только прибыл в кировскую «пересылку». Это была еще царская тюрьма, построенная не наспех, а добротно, с толстыми стенами, теплыми и большими камерами. По сравнению со сталинскими постройками-скороспелками – почти санаторий. Живи – не хочу… И вот однажды открывается дверь камеры и выкрикивают мою фамилию:

– Старостин – на выход!

Я шел и думал, что, наверное, сейчас предложат устроиться в санчасть. Это первое, что мне предлагали, куда бы я ни приезжал, если среди врачей или начальства попадались болельщики. В больнице было чище и сытнее… Да и подальше от картежной игры и драк. Но вижу, ведут меня не в санчасть, а в комнату свиданий. Что за сюрпризы?

Вхожу. За столом сидит майор, начальник тюрьмы, а напротив – Мария Исакова, наша прославленная конькобежка, заслуженный мастер спорта, чемпионка мира. Ничего не понимаю. Откуда? Как? Почему? От удивления не могу вымолвить ни слова. А она, не обращая внимания на майора, бросается ко мне в объятия:

– Николай Петрович!

Начальник тюрьмы встает и молча выходит.

– Здравствуй, Мария! Как ты меня нашла?

– Мне из Москвы позвонил Иван Аниканов, сказал, что вы здесь, и попросил вас навестить. С местным начальством я легко договорилась, я же здешняя знаменитость да еще любимица динамовского руководства. Они на меня тут все не надышатся. У нас в Кирове конькобежные сборы, ребята вам тут передали, что успели собрать. Вот возьмите… – Мария, оглянувшись, быстро подняла подол и достала из чулка мешочек с табаком и деньги – 500 рублей.

– Мария, что ты, не надо, при обыске все равно отнимут.

– Вас обыскивать не будут.

– Мария, девочка моя, я – политический. Не надо было сюда приходить. Это для тебя опасно.

– Мы все знаем, Николай Петрович. Слава богу, что так обошлось. Я не уйду, пока вы это не возьмете…

Я был очень взволнован этим свиданием.

Всегда считал спортсменов членами одной громадной семьи. Вне зависимости от конкуренции, от принадлежности к разным клубам… Соревнования закончились – и мы уже не противники, а спортивные однополчане… Всегда готовые прийти друг другу на помощь. Но то, что сделала Мария Исакова… По тем временам визит к политзаключенному был подвигом на грани самопожертвования. Ведь мог же начальник «пересылки» сообщить в Москву, что разрешить свидание его заставили и что, мол, Исакова вела какие-то разговоры с «пресловутым» старшим Старостиным. И все – прощай, Мария. Так ведь не только с себя ответственность снимешь, но и выслужиться есть шанс. К счастью, все обошлось.

Для меня поступок Исаковой навсегда остался примером высочайшего проявления человеческой солидарности спортсменов.

…Я вернулся в камеру. Табак раздал по нарам, но что делать с деньгами? Они жгли карман, я боялся, что вот-вот будет шмон – тщательный обыск. Тогда карцер. Я лихорадочно пытался что-то придумать, то засовывая деньги в подушку, то пряча их под соломенный матрац. И тут ко мне подошел невысокий седой старик, взял деньги, скатал их трубочкой и вшил в ручку моего чемодана, откуда ловко вытащил кожаную набивку. Закончив «операцию», он по-доброму улыбнулся и сказал:

– Молодой человек, поверьте дореволюционному опыту старого конспиратора: такую головоломку не разгадала бы даже царская охранка, а эти, – последовал кивок в сторону двери, – и подавно не догадаются…

Старик оказался прав. Когда меня на следующий день отправили из Кирова на этап, на чемодан никто не обратил внимания.

…Состав едва тронулся, а кто-то из заключенных сказал начальнику вагона:

– Там Старостин едет… Он в ответ:

– Сейчас я этого самозванца под нары отправлю… Подходит к нашему «купе»:

– Кто тут из вас себя за Старостина выдает?

– Никто не выдает, но Старостин здесь есть – это я. Он внимательно на меня посмотрел и спросил:

– Вы который?..

– Старший… Николай…

– А где остальные?

– Все тоже куда-то едут… Только в других поездах. Он махнул рукой.

…Город Молотов (нынешняя Пермь) встретил нас злым лаем конвойных овчарок и распахнутыми воротами очередной для меня тюрьмы.

Новые здания, порядки, люди. Смена обстановки немного отогнала тяжелые думы, заставила собраться – надо было пережить и эту «пересылку». И тут, пока нас «рассортировывали» по «статьям» и «срокам», подошел ко мне один из местных работников.

– Вы – Николай?

– Да.

– Пойдемте со мной, я вам сейчас приятную встречу устрою… – И повел меня по коридору.

Зачем, думаю, в лазарет идем? Подходим, а в дверях стоит брат Александр и улыбается… Почти два года не видались после суда.

– Ты как здесь?

– Да, видно, так же, как и ты!

– Почему тебя из Инты?

– Не знаю, пришло распоряжение. Я говорю:

– И на меня пришло распоряжение.

– А может быть, – говорит он, – потому, что я через одного вольнонаемного передал жене Зинаиде заявление с просьбой о пересмотре нашего дела.

– Ты поторопился, – отвечаю. – Не время еще сейчас. Не та пока что обстановка.

– Ну, у вас будет возможность разобраться в обстановке, – прервал меня сопровождающий. – Сейчас я вас, Николай Петрович, в одну палату с братом оформлю – для «восстановления сил, подорванных на этапах…», – сострил он. Оказалось, это был тюремный врач.