– Господи! – в исступлении кричал стоящий по пояс в воде пророк. – Раздвинь воды или построй нам мост. Мы готовы, мы ждём, мы здесь все перед Тобой!

Что-то было не так. Может, Стефан и остальные дети произносили не те слова; может, их молитвы перебивал беззвучный шёпот Марии. Как бы там ни было, прошло ещё два часа, а чуда не происходило. Равнодушное к молитвам море не вздымалось, не расступалось, синело далью, оставаясь в пределах, положенных ему с сотворения мира. Море словно показывало, что нет и не может быть у людей над ним власти, даже у безгрешного маленького пастушка, присланного сюда ангелом. Плачь, кричи, накладывай на горизонт крестное знамение – морю всё равно. Оно не слышало голосов людей.

Это было так неожиданно, что Стефан и многие дети отказывались в это верить.

Это был самый долгий день в жизни пророка. Он оставался стоять в воде до самого вечера. Кричал, плакал, разводил в стороны руки, но бездна так и не двигалась с места. Его ангел, монах в потрёпанной рясе, не показывал своё лицо в контурах облаков, да и облаков не было. Раскинувшееся над головой небо оставалось чистым, бескрайним и совершенно безответным к его молитвам. Лишь когда красное солнце медленно ушло за линию морского горизонта, а толпы разочарованных детей стали потихоньку разбредаться по побережью, разжигая костры, Стефан вышел на берег и, опустив голову, побрёл в свой шатёр. На него старались не смотреть.

Возле шатра его встретил мальчишка-дворянин. Знатный подросток подал пророку кожаную флягу с водой.

– Может быть, завтра? – спросил он, стараясь не встречаться с пророком взглядом.

– Да, – отозвался Стефан охрипшим голосом. – Конечно. Завтра.

* * *

То же самое повторилось и на следующий день. Теперь уже многие дети зашли в воду. Стефан кричал, умолял, звал ангела, но всё оставалось неизменным. К вечеру лишь подул сильный ветер, покрыв даль белыми барашками, да сильнее стали кричать чайки, кружась и планируя на ветру возле белых скал. И небо тоже не изменялось, на рассвете было голубым, после – бездонно-синим, затем блекло от сверкающего солнца.

Не спускалась с него гигантская ладонь Господня.

Четыре дня подряд жители Марселя наблюдали одну и ту же картину. На рассвете дети заходили в море и исступленно молились. Со Стефаном за это время произошли разительные перемены. Он как-то сжался, словно стал меньше ростом, черты его лица поблекли, утратили свою значимость, а взгляд стал беззащитным, затравленным.

Больше всего на свете ему хотелось сейчас очутиться где-нибудь за тысячу миль отсюда, или, повернув время вспять, вернуться на зелёные холмы Клуа, в родную деревню, еще до своей великой славы. Вновь стать никому не известным беспечным мечтателем-пастушком, разглядывающим проплывающие по небу облака. Удар был настолько сильным, что разочарование воспринималось физически. Он еле передвигал ноги, ничего не ел, шатался и при малейшей возможности старался остаться в шатре.

Ангел его предал, небеса опустели, вселенная рухнула.

Глядя на него, сразу можно было понять, что в последнее время мальчишка выходит молиться к морю лишь для того, чтобы показаться остальным детям. Было заметно, что он уже ни во что не верит и просто тянет время, откладывая тот момент, когда ему начнут задавать неизбежные вопросы.

– Может, тебе был какой-нибудь знак? Может, завтра? – спрашивал его каждый вечер мальчик-дворянин.

– Да, завтра, – безропотно соглашался пастушок, и карие глаза его при этом были отчаянными, умоляющими.

Горожане Марселя постоянно приходили к бухте посмотреть, как тысячи детей ждут чуда. В летописях напишут, что это было самое трогательное зрелище на свете. Дети самых разных возрастов и сословий часами стояли на пекущем солнце по пояс в воде, обращая лица к линии горизонта. Кричали, плакали, звали Господа посмотреть на них. Звали Матерь Божию. Держали в руках сколоченные из досок мокрые кресты. А небо молчало. Это было настолько невыносимо, что епископ Марсельский становился багровым и уходил в тёмные коридоры своего замка, когда ему начинали рассказывать о царящей на берегу гибели веры. Горожане несли детям хлеб и молоко, сушеный виноград и сладкие пироги в тряпочках, специально испеченные ночью для «чистых, безвинных крошек».

Искренне жалея детей, взрослые были готовы сделать для них все, что было в их силах, но моря раздвинуть они не могли. Казалось, ещё день, два – и дети начнут разбегаться.

Мария торжествовала, но не показывала вида. Ходила, как и всё, с выражением полной потерянности на лице. Знала, что поход к Земле обетованной не состоится, и очень скоро Патрик сам попросится обратно домой. Ждала этого момента с полным спокойствием, как умела ждать только она, научившись за жизнь терпению. Девочка по-взрослому понимала, что любое другое будущее, кроме обещанного Стефаном, сейчас покажется брату фальшивкой, и нужно время, чтобы он придумал для своего бытия новый смысл.

Как потом девочка кляла себя, что не воспользовалась моментом общего разочарования, что не схватила брата за руку и не увела его за собой с этого берега.

Память навсегда сохранит картину последнего вечера.

Шумит, растворяется в темноте таинственное море. За скалой горит задуваемый ветром костёр. Маленький Патрик сидит на корточках, подкладывая на угли мокрые раковины, собранные с отливом на прибрежном песке. Раковины со щелчком раскрываются, шипят пузырьками. Брат щурится от попадающего в глаза дыма, протирает их рукой, отворачивается, но от костра не отходит. Рядом с ним Басен, и лица у обоих мальчишек грустные, потерянные.

А она сидит чуть в стороне и думает, что, может быть, уже завтра начнется их обратная дорога. Что до их лачуги ещё далеко, очень далеко, как до другого края земли, но всё-таки это уже путь домой – главный путь, который есть у человека.

* * *

Они пришли на следующий день, в самый последний момент чуда.

Их было двое. Рослые грузные мужчины лет сорока-пятидесяти, одетые с невероятной роскошью. На них были одинаковые красные бархатные кафтаны, отделанные по краям мехом горностая, с тяжелыми золотыми цепями поверх воротников. На широких кожаных поясах тускло блестели золотом застежки. На руках – массивные перстни. Такие украшения могла носить только знать самых высоких сословий, но эти двое, несмотря на их богатые наряды, всё-таки выглядели простолюдинами. Бароны избегали загара и тщательно брились, а кожа на грубых лицах этих мужчин казалась навеки сожжённой солнцем, кроме того, у обоих были чёрные жёсткие бороды.

История сохранила их имена. Гуго Феррус и Гийом Поркус. Купцы из Марселя. В те времена Папа Иннокентий благоволил к купцам Средиземноморья, позволяя им одеваться как