Раз-два-три.

– Три против трех, ничья, – объявила Ано. – Нужно принять решение. Сафия. – Она посмотрела на девушку. – Ты не проголосовала.

Сафия выпрямилась под обратившимися на нее взглядами.

– Я… я хочу воздержаться.

Ано покачала головой:

– Обычно это разрешается, но сейчас твой голос решающий. Ты должна выбрать.

Сафия осмотрелась, и Экон заметил, что она старается на него не смотреть. Через несколько секунд она заговорила.

– Сыны Шести будут их искать, – сказала она. – Вывести их из города будет непросто.

Экон ощутил, как внутри что-то упало.

– Но… – Сафия помедлила. – Думаю, мы – я — перед ними в долгу. Так что я голосую за.

Экону показалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, а Ано посмотрела на Сафию с таким видом, будто та предала ее. Через несколько секунд она снова обратила взгляд на Экона.

– Значит, решение принято, – смирившись, сказала она. – Похоже, теперь вы двое – временные члены Торговой Компании Восточной Эшозы. Добро пожаловать. Завтра мы покидаем Лкоссу.

Часть 2. Когда лев убивает, шакалы радуются

Из знатного рода. Бинти

Самый неприятный вкус – вкус голода.

Он поселяется в животе, горький, с налетом мела, а потом поднимается и поглощает другие чувства. Даже когда закрываю глаза, чтобы поспать, я не перестаю его ощущать; словно чудовище, он ждет меня на зыбких границах сна, в самых темных уголках сознания.

Последние дни я чувствую голод постоянно.

В эту ночь, как и во многие ночи сезона дождей в Лкоссе, ветер скалится во всю пасть. Как бы крепко я ни обхватывала колени, мне не спрятаться от безжалостных укусов холода. Я разминаю пальцы, пытаясь разогнать кровь, но бесполезно. Рядом дрожит мама.

Мы вдвоем сидим в переулке в нескольких кварталах к югу от центрального рынка Лкоссы и издали наблюдаем, как заканчиваются торжества в честь дня Связывания. Я невольно отмечаю, какую разницу создает даже небольшое расстояние между мной и ночными гуляками. Их окутывает радость, которой мне недостается.

– Мама. – Зубы стучат так сильно, что я едва могу говорить. – Уже поздно. Пора заканчивать на сегодня.

– Еще нет. – Мама отвечает сразу, но не смотрит на меня. Она неотрывно глядит вперед. – Еще чуть-чуть.

Другие улицы завалены остатками праздничного торжества – пустыми стеклянными бутылками и мешочками, из которых разбрасывали рис, обрезками разноцветных конфетти, даже обрывками лент – синих, зеленых, золотых. Сегодня утром члены храмового братства прошлись по улицам, раздавая мешки зерна попрошайкам и вдовам – мама отказалась у них брать. Я слышала, как стихают их шаги и вместо них воздух заполняет радостное звяканье бубна. Большую часть дня по этим улицам носятся дети, но теперь солнце село. Настало время для детей постарше – для тех, кто, как и я, подошел к зыбкой границе между юностью и зрелостью. Рассеченное черными прожилками небо уже застилают тут и там столбы дыма, которые поднимаются от праздничных костров. Их самих отсюда не видно, но я могу представить, как вокруг огня танцуют девушки, а юноши сбиваются в группы, обсуждая, кто из них самая красивая.

И я понимаю, что сегодня никаких танцев мне не светит.

– Бинти, гляди!

В мамином голосе звучит надежда, и я поднимаю взгляд, возвращаясь в настоящее. Ее глаза широко открыты, она улыбается, поднимая за ремешок кожаную сумку. Она явно нашла ее на земле – швы потерты, и, похоже, пара крыс уже добрались до содержимого. Мама держит ее в руках, словно сокровище.

– Мама, что это?

– Удачная находка! – восклицает она. – Представь, что мы сможем на нее обменять!

– Мама. – В моем голосе появляется резкость, которой я сама не ожидала. – Никто не станет ничего на это менять.

Мама сочувственно качает головой. Она все еще рассматривает сумку, оценивает ее состояние.

– Много, конечно, не дадут, но все-таки…

– Мама, это мусор. Ничего за него не дадут.

Мама вздрагивает, и я вижу, как свет в ее глазах гаснет. На фоне гнева я ощущаю укол вины. Год назад я смотрела на маму иначе. Я все еще представляла ее полубогом. С тех пор многое изменилось. Мама по-прежнему прекрасна, но она исхудала – недоедание и кочевая жизнь заострили ее лицо. Теперь она выглядит будто слегка опустошенной. С тех пор как мы ушли из района Кази, мы едим меньше, но с этим ничего не сделаешь. В прошлый сезон ребенка дараджи на улице, где мы жили раньше, переехала повозка неосторожного купца. Кухани не стал накладывать на него наказание, и дараджи Лкоссы вышли на улицы в знак протеста. Купца в итоге заставили уплатить штраф, но дараджи заплатили куда большую цену. Вскоре после протестов Кухани постановил, что дараджам и членам их семей больше нельзя жить в Кази. С тех пор мы живем в Чафу.

Внезапно желудок от голода сводит спазм, и боль пронзает все тело – такая острая, что я сгибаюсь и вскрикиваю. Я знаю, что мама могла бы использовать свои способности, чтобы облегчить боль, но я не прошу – это не лучший способ тратить ее энергию, которая и без того конечна. Я вдыхаю, стараясь успокоиться, но вместо этого до меня доносится запах отбросов. Воняет, как и все в этой части города. Спазмы в итоге стихают, но они уступают место злости. В эти дни я постоянно злюсь.

– Нужно идти, мама, – наконец говорю я, обхватив себя руками за ребра. – Никто больше сюда не придет, можно с тем же успехом…

– Тссс! – Мама прикладывает палец к губам. – Смотри.

Я снова поворачиваюсь, ожидая увидеть еще одну ее «находку», но вижу нечто совершенно другое. В нашу сторону нетвердой походкой идет какой-то человек. Он молод, может, старше меня на несколько лет, на нем красное дашики с набивным узором, по которому сразу понятно его происхождение. Кожа у него темная, как дубовая древесина; я замечаю острые выступающие скулы; его подбородок тронут щетиной, и понятно, что если он не будет бриться еще несколько дней, то у него вырастет внушительная борода. Я с удивлением осознаю, что он кажется мне симпатичным.

Мама напрягается, и я закрываю рот, собираясь с духом. Никто не проходил мимо уже несколько часов, так что это, наверное, наш последний шанс на сегодня.

– Помни, говорить буду я, – сквозь зубы произносит мама. Мы обе не двигаемся с места, юноша приближается. Мама ждет, пока он не окажется в нескольких метрах от нас, и окликает его так же, как и других.

– Извините, господин! – говорит она. – Поделитесь едой или монетой?

Парень останавливается – слова явно застали его врасплох, – а затем различает в темноте нас. Он неплохо держится на ногах, но я все равно понимаю, что он напился. Едкий запах бананового пива висит в воздухе. В обычных обстоятельствах у него наверняка острый взгляд, но сейчас его глаза слегка расфокусированы.

– Простите? – нахмурившись,