— Да! — только это да прозвучало слишком жалко.

Жизель встала в полный рост на кровати, и позади нее показались черные крылья, лицо изменилось ровно настолько, чтобы она предстала перед ним музой. Точно такой образ он увидел впервые в своих снах и потерял голову. Он был зол, ненавидел ее, презирал себя, но, не взирая, ни на что, не мог отвести взгляда. Жизель была божественная, окруженная черным ореолом бархатных крыльев, она была нереальной. Оживший плод его фантазий.

— Я неоднократно тебе повторяла, все, что тебе надо — принять себя. Раскрыть мир, который отныне доступен, — Муза приближалась, плавно покачивая бедрами, на ходу избавляясь от одежды. — Все твои страхи, предубеждения — ненужная шелуха. Наслаждайся жизнью, Арман, и позволь мне насладиться тобой.

— По какому праву ты решаешь за меня? Кем ты себя возомнила? — он хотел отступить, оттолкнуть, а вместо этого замер на месте, глядя в сапфировую бездну. Сколько лет он жил своей одержимостью? Сколько лет она была его пищей, кислородом? Он ощущал ее в своем теле, как жизненно важный орган, как нечто без чего невозможно дальнейшее существования. И понимал — необходимо избавиться, вырвать с корнем ее, разорвать связь. Только как это сделать?

Жизель обняла его крыльями, черный бархат скользил по спине, сочные приоткрытые губы были так близко, волна наслаждения накрыла с головой. Тело предательски тянулось, вожделение росло, подавляя остатки здравого разума. Он вновь превращался в одержимого раба похоти.

Она разорвала его хилую одежду, оголила и скользнула восторженным взглядом. Муза ласкала глазами, вырывала стоны из губ, и в очередной раз вселенная сузилась до размеров ее персоны.

Жизель осыпала его поцелуями, пробовала его на вкус, спускаясь все ниже и ниже. Руки, крылья, губы — все тело тонуло в ее ласках.

— Это ничего не меняет… — выдал хрипло, закатывая глаза, с трудом удерживаясь на ногах.

— Да, да, — проворковала в ответ, и шаловливые губы уже сомкнулись на головке члена. Так страстно, так грубо и нежно Жизель еще никогда не ласкала.

Сейчас она словно читала его многолетние фантазии и исполняла все, о чем он грезил в мечтах. Не одну ночь, рисуя ее, он представлял себе ее ласки. Но реальность превосходила все фантазии.

Член скользил у нее во рту, проникая в горло, узко, сладко, божественно. Никогда и ни с кем, не будет подобного. Жизель проводя языком по чувствительной коже, каким-то образом проникала внутрь, до самого естества.

Руки глади яйца, крылья ласкали спину, ягодицы, а ее мурлыкающие звуки, были усладой для ушей. Муза создавала неповторимый ансамбль, где каждое движение приближало его к экстазу.

Арман был послушной глиной в ее руках, и она лепила, как всегда, что хотела. И все силы мира не могли заставить его отказаться от этого. Снова он был в ее власти, душа ликовала, тело трепетало, в ожидании новой ласки.

Жизель ускорила движения, вбирала его в себя полностью без остатка. Художник ощущал запах ее лона, как оно течет, как удовольствие музы перетекает в него, течет вместе с кровью по венам. Стоя перед ним на коленях, ублажая, она была совершенством. Его идеал. Его одержимость. Его больная, ослепительная любовь. Она вырывала душу, терзала, кромсала, и тут же залечивала раны.

Художник кончал ей в горло, стонал, матерился, и ощущал бешеные приливы счастья. Он болен, неизлечимой, извращенной болезнью, и только что получил новую порцию божественной отравы. Жизель выпила его до капли, принимая его сперму как амброзию, самый вкусный нектар. Она содрогалась с ним, разделяя оргазм. Муза кончала от его наслаждения, издавая гортанные звуки, и сжимая член горлом до боли и нереального наслаждения.

И в этот миг, Арман действительно поверил, что в мире нет, и не может быть ничего ценнее Жизель. Сейчас не задумываясь, он бы отдал жизнь. Отравленный мозг, готов был благодарить ее даже за боль. Главное — муза появилась в его жизни.

Когда она выпустила член из своего ротика, казалось бы разум должен вернуться. Но, нет, дьяволица лишь распалила его желание. Художник набросился на нее как изголодавшийся зверь и несколько часов к ряду не выпускал ее из объятий. И не было места раздумьям, сомнениям, только одержимая страсть диктовала свои правила.

В итоге они так и заснули обнявшись, изможденные, в блаженной эйфории. И даже во сне, он летал со своей музой под облаками. Жизель не отпускала. Держала крепко. Он не сопротивлялся, стараясь испить эти мгновения до остатка. Ведь за наркотическим дурманом непременно последует тяжелое, болезненное похмелье.

Утром он проснулся один. Жизель исчезла, а незаданные вопросы повисли в воздухе. Ее запах витал в квартире, дух музы незримо присутствовал в каждом уголке. Она привязала его к себе невидимыми и невероятно прочными нитями. Они впивались в кожу, ранили, и Арман не имел малейшего понятия, как их разорвать.

Он уже скучал, уже желал войти в нее, пометить, как свою самку. Прав был Дамьен — зверь, проснувшись раз, уже не угомонится, он будет напоминать о себе. И без сомнений для его волка Жизель была единственно возможной парой.

И как распутать этот клубок, как обрести себя, отделиться от своей дьяволицы он не имел понятия. Как бы он ни ругал себя за слабость, но воспоминания о прошедшей ночи наталкивали на неутешительные выводы — когда она появится вновь, Арман поступит аналогичным образом. Он не устоит. Его душа и зверь в этом вопросе были на стороне музы. А разум проигрывал.

На работе все было относительно спокойно. Студенты вели себя как обычно. Словно и не было убийств. Коллеги по работе также всяческими способами избегали скользких тем. Академия возвращалась к привычному учебному процессу. И только присутствие Габи напоминало — расследование продолжается.

Подруга холодно с ним поздоровалась, и исчезла в коридорах здания. Как будто и не было ничего между ними. Их пути разошлись, и художник подозревал — навсегда.

А дома Армана вновь ждала муза. Он хотел поговорить, начал задавать вопросы, но похоть сжигала их. Она диктовала свои условия, не давая здравому разуму не малейшего шанса. Они испивали друг друга, одержимо, ненасытно, словно понимая — это их последние дни.

Жизель, теперь не появлялась в академии. Она приходила ночами, исчезая к утру. Они почти не говорили, опасаясь, что одно вскользь брошенное слово может расколоть их треснувшую чашу любви.

Очевидно — это не могло продолжаться долго. Они как наркоманы в приступе ломки, искали спасения вдруг в друге. Арман неизменно обещал себе — эта доза будет последней. И следующая, и еще и еще. Они оттягивали неизбежность, вырывая у судьбы последние минуты единения.

Когда музы не было рядом, художник прокручивал в голове их будущий разговор. Составлял список вопросов. Но по итогу все вновь заканчивалось одержимым танцем страсти.

Это продолжалось вплоть до выставки. Он продолжал работать, и после мчался домой в надежде увидеть ее. Обида и злость никуда не ушли, они затаились, в ожидании своего часа. Вряд ли он сможет простить, принять ее деяния. Но и отказаться пока не хватало сил.