– Иван Федорович—, мне нужен совет. Что делать с войсками, оставленными моим братом в Польше? Можно ли их вывести в Россию?

– Слишком уж странная обстановка, – неопределенно отозвался генерал.

– Говорите прямо, – пристально посмотрел император на «отца-командира».

Паскевич пожал плечами – прямо так прямо, извольте:

– Великий князь Константин, оставив корпус, показавшийся ненадежным, подарил полякам пятьдесят тысяч штыков и сабель. Не исключено, что офицеры и нижние чины уже перешли на сторону польских мятежников, – с расстановкой выговорил генерал, а потом широко перекрестился: – Ваше Величество, я сделаю все, что могу. Но не хочу врать… Разрешите отправляться?

Император, посмотрев на своего нового главнокомандующего, поинтересовался:

– Вас еще что-то тревожит, Иван Федорович?

– Только одно. Насколько вы доверяете командиру кавалерии Давыдову?

– Что вас смущает, Иван Федорович? Генерал-майор Давыдов – прекрасный командир. Опыта у него достаточно. В списках заговорщиков не значился. Или, – прищурился император, – вас смущает, что он поэт?

– Меня смущает, что он вольнодумец, – поморщился генерал Паскевич. – Мне доносили, что стишки Давыдова читались на всех попойках мятежников. А тут – командующий всей кавалерией, генерал-лейтенант…

– Ну и что? Подумаешь, мятежники стихи читали, – еще шире улыбнулся император. – Как там в вирше-то ноги ответили голове? «И можем иногда, споткнувшись, – как же быть, – твое величество об камень расшибить». Вы знаете, а он был прав. Нельзя голове забывать о ногах. Полноте, генерал, – махнул рукой царь. – То, что Давыдов очень популярен у мятежников – так это хорошо. Пусть смотрят, что вчерашние вольнодумцы остались верны государю.

Апрель 1826 года. – Санкт-Петербург

Трибунал, созданный членом Временного правительства, подполковником Батеньковым, трудился на совесть. Правда, никого не вешали и не гильотинировали, а лишь арестовывали. По спискам, составленным подполковником, в первую очередь задержали тех, кто смалодушничал во время Декабрьской революции: капитана Якубовича и полковника Булатова.

Якубович, чья деятельная и кипучая натура не желала мириться с пребыванием в четырех стенах, заключение воспринял болезненно. «Кавказец» нервничал, оскорблял тюремщиков по-русски и по-французски. Охрана на языке родных осин еще и не то слыхала, а по-французски все равно не понимала. Заскучав, Александр Иванович стал исполнять романсы, в чем (несмотря на полное отсутствие слуха) преуспел. Особой популярностью пользовалось «кавказские» и жалостливые, каторжные. Благодаря вокальным опытам, капитану удалось подружиться со скучающими охранниками. Так как деньги ему были оставлены (не при старом режиме!), то новые друзья поставляли и водку. Напившись, Якубович кричал, что все равно убил бы царя, но только какая-то скотина опередила! Когда деньги кончились, поили в долг, а потом перестали.

В январе вместо штатных тюремщиков в коридорах и караулках появились солдаты лейб-гренадерского полка. Гвардейские офицеры, недавно боготворившие Якубовича, держались холодно и в разговоры не вступали. В результате Александр Иванович впал в черную меланхолию и беспокойства никому не доставлял. На допросах держался уверенно, даже нагло, уверяя, что всегда был более революционен, нежели все революционеры вместе взятые. А то, что он не вывел на площадь флотский экипаж – роковое стечение обстоятельств… В конце концов от Якубовича отстали, но из камеры не выпустили.

С Александром Булатовым было сложнее. Полковник и командир армейского егерского полка был смят, как старая тряпка. Во время допроса лепетал что-то о маленьких дочерях, а в камере его дважды вынимали из петли. Потом возжелал разбить голову о стену. Когда надзиратели его в очередной раз спасли, то Батеньков под нажимом Трубецкого решил, что для новой России Александр Михайлович Булатов опасности не представляет. Булатов, повидав жену и дочерей, отправился к своим егерям. А так как от должности командира никто не отстранял, то он поднял свой полк и отвел его в Москву, несказанно порадовав императора Михаила.

В конце декабря в Петропавловскую крепость стали свозить более именитых арестантов. Первыми туда попали две вдовствующие императрицы (не хватало третьей, что находилась с телом мужа в Таганроге, но место ей уже приготовили), супруга самозваного императора Михаила, малолетние (и не очень) дети дома Романовых и все Вюртембергское семейство. Всех удивил Жуковский. Поэт добровольно явился в крепость, заявив, что он, будучи учителем Великих княгинь и человеком, которого прочили в наставники цесаревича Александра Николаевича, просто не может бросать своих подопечных. Комендант не стал спорить с поэтом, а просто приказал поселить его в крепости.

В узилище угодил и адмирал Мордвинов. Николай Степанович, хотя и был академиком, на предложение войти в правительство ответил такой руладой с загибами, что позавидовал бы пьяный боцман. По совету хитромудрого Сперанского, из списка Временного правительства вычеркивать адмирала не стали, но посадили в одиночную камеру…

В Алексеевский равелин засунули Председателя Государственного Совета и Кабинета министров князя Лопухина, государственного секретаря Оленина, министра двора Волконского (дядюшку Сергея Григорьевича!), командующего войсками внутренней стражи графа Комаровского. В соседней камере находились министр юстиции Лобанов-Ростовский, военный министр Татищев, а также десяток сенаторов, не захотевших смириться с той декоративной ролью, что им приписал Сперанский.

«Недостачу» сановников возмещали офицерами, отказавшимися присягать Временному правительству либо сражавшиеся на стороне свергнутого тирана. Последних было мало, потому что после революции за офицерами-роялистами была устроена настоящая охота. Солдаты, первоначально спокойно относившиеся к контрреволюционерам (леший их подери, эти незнакомые слова!), постепенно зверели. А так как офицеры мирно сдаваться не хотели, то и живыми их старались не брать. Правда, довольно много их успело уйти.

Когда немного оттаял снег, стали проявляться «подснежники» – трупы, ранее укутанные снегом. На одном из тел был мундир с генеральскими эполетами и аксельбантами. С трудом, но удалось опознать генерала Дибича. Выяснилось, что бывший начальник Главного штаба был убит при аресте, но солдаты, испугавшись последствий, спрятали труп генерала в снег, не догадавшись снять мундир.

Офицеры, которых ставили начальниками над «арестными» командами, вначале артачились. Ну, не дворянское и не офицерское это дело – арестовывать своих же, пусть не сослуживцев, а собратьев по касте. Штабс-капитан Преображенского полка Мелехин вызвал на дуэль самого Бистрома, и, самое странное, что Карл Иванович принял картель. Стрелялись во дворе казармы, с пятнадцати шагов. Оба промазали. После этого генерал вызвал во двор караул и приказал арестовать штабс-капитана. Когда Мелехина уводили, Бистром объявил, что в следующий раз он никому не доставит удовлетворения, а будет расстреливать. Генералу поверили. Кое-кто стрелялся от безысходности. Но некоторые не возражали и даже втянулись. Особенно те, кто вышел из фельдфебелей. Как не пытался в свое время император Павел ограничить производство в офицеры солдат из податных сословий, но имеющихся в империи дворян не хватало, чтобы закрыть все вакации. Поэтому приходилось брать наилучших из нижних чинов и унтер-офицеров. В армейских, особенно в «кавказских» полках в прапорщики производили толковых унтеров, отдавая предпочтение георгиевским кавалерам. В гвардейских полках эполеты цепляли все тем же взводным унтерам и ротным фельдфебелям, умевшим драть глотку и имевшим большие кулаки. Вчерашний унтер-офицер, вламываясь в дома штаб-офицеров и генералов, получал неизведанное ранее удовольствие от недоумения в глазах мужчин и слез женщин. Опять же «мелочи» вроде серебряных ложек или золотых табакерок, прихваченные в домах арестантов, можно считать «боевыми» трофеями.