VIII

Через день Евгении Хмелевой сделали повторную операцию.

Гаранин втайне переживал, что не справится. Что его эмоции, совершенно ненужные и неуместные, помешают делать свою работу, и это может как-то ей навредить. Но он опасался зря. На этот раз (то ли подействовали увещевания Борисовской, то ли и без нее все внутри уже встало на свои места) он был просто анестезиологом у операционного стола, а едва теплящаяся в теле на столе жизнь – просто чья-то абстрактная жизнь, которую надо попробовать сохранить всеми способами, отражая нападение темного ангела с мечом.

Пытливо глядя на лицо нейрохирурга Лискунова, наполовину скрытое повязкой, Арсений возблагодарил небо, что этому человеку переживания и вовсе не свойственны. Видимо, в этом и заключается секрет недрогнувшей хирургической руки. В холодной крови.

Он слышал довольно историй про Лискунова. Про измученную жену Екатерину, то и дело прибегающую к нему на работу и устраивающую скандалы, после которых больница шепталась неделями. Про короткие служебные интрижки, из которых нейрохирург выходил с высоко поднятой головой и безупречной полуулыбкой, оставляя позади себя выжженную землю, обильно орошенную слезами очередной медсестры: с женщинами-докторами он не связывался, видимо, из принципа. Его отстраненный, чуть свысока стиль общения, интересная бледность и привычка распахивать перед любой дамой двери действовали на противоположный пол убийственно, пробуждая, очевидно, азарт и молниеносное желание покорить, влюбить, восхитить и заставить упасть ниц. Только вот он не покорялся, а скорее свивался кольцами и скользил так, что не поймать – ни на слове, ни на деле. В общем, как человека Гаранин его сильно недолюбливал и всегда едва заметно морщился, когда оказывалось, что они встретятся на операции. Лискунов искренне, даже не стремясь этого скрывать, считал, что в операционной именно хирург – царь и бог, а остальные – так, статисты, свидетели Великого Делания. Однако, несмотря на личностные качества, он оставался профессионалом, Гаранину пришлось это признать, и Жене Хмелевой, пусть она об этом даже не подозревала, очень повезло, что над ее головой сейчас нависал Олег Лискунов.

Из-под его руки Арсений видел череп Жени. С прошлой операции, сделанной при поступлении, волосы успели отрасти от кожи на несколько миллиметров, и их снова пришлось брить. Он с щемящим сердцем вспомнил о том, какие у нее были кудри – когда-то, в прошлой жизни. Точнее, в той единственной, что безвозвратно потеряна и пока ничем не заменена.

– Я закончил. Зашиваем, – возвестил Лискунов и быстро взглянул поверх повязки на Гаранина. – Ну что, Арсений Сергеевич, я сделал что мог. Если она умница, то выкарабкается.

Арсений машинально кивнул, слушая пыхтение ИВЛ и следя глазами за белой змейкой интубационной трубки. Он мог бы ответить, что, во-первых, она умница, а во-вторых, не все умницы выживают, как и не все сволочи умирают прямо под ножом. Если бы это было так… Хотя и так – лучше не надо.

Судя по всем показателям, снимкам и томограмме, операция прошла как нельзя лучше. Гаранин рассчитал анестезию, чтобы она плавно закончила свое действие через час после окончания всех манипуляций. Он не видел ни одной медицинской причины, по которой бывшую Джейн Доу, а ныне Евгению Хмелеву, следовало бы и дальше держать в медикаментозном сне. Ее небытие подходило к концу.

Он ждал.

Ждал всю ночь, специально не ушел домой. Когда совсем стемнело, Гаранин спустился на крыльцо и постоял так с минуту, чувствуя, как давит и стучит в висках. Кажется, близилась гроза, с запада гулко и грозно рокотало, будто зверь пробуждался в пещере. Дурманяще пахло петуньями, в густом недвижном воздухе их аромат разливался тяжело, громоздко. Вокруг ближнего фонаря суетился рой ночных насекомых, безмолвное текучее облачко, каждый следующий миг уже другое, но вместе с тем то же самое, неизменное в своей переменчивости. Упитанный серый мотылек настойчиво бился о лампу, падал вниз, но тут же снова взлетал и мягко, упруго врезался в мутное стекло.

Арсению вспомнилась Саня Архипова: не так уж давно они разговаривали на этом крыльце. Он редко вспоминал пациентов после их выписки или перевода в другое отделение, отчасти – потому, что в реанимации люди не особенно склонны к общению, отчасти потому, что их личные жизни, до и после больницы, его не касались. Он – всего лишь посредник. Человек, приносящий с собой сон и недолгое отдохновение от боли. У него в кармане тишина и безвременье, забытье, глубокий сон, а в чемоданчике на замке и под роспись есть даже блаженство. Но в число избранных, которым оно предписано, лучше не попадать. Саня попадала, и не раз, и он до сих пор помнит ее растерянные глаза. Когда она приходила в себя после очередного путешествия к Морфею, в ее травянисто-зеленых глазах читались вопросы. А у него не было ответов, и приходилось только напускать на себя серьезный вид и становиться ее врачом… Как она сейчас?

Гаранин от всей души пожелал, чтобы девушка с апельсиновыми кудряшками лежала в эту ночь в своей кровати, с сонным медом дремоты, склеивающим веки, и долгой ровной жизнью где-то впереди, в ярко-голубом и сверкающем росой Завтра. Вздохнул, посылая свое пожелание вверх, в небо, но там клубилась мгла и не было звезд.

Он побрел по больничному парку. Из темноты вышла Берта. Заметив его краем глаза, она не выказала никаких дружественных намерений, даже обрубком хвоста не шевельнула. Наоборот, пройдя несколько шагов по тропинке, она уселась на меховой зад, задрала голову вверх и протяжно завыла.

– Тихо ты, – махнул рукой Арсений. Он был далек от предрассудков и народных примет, вся его профессия противостояла им, но память предков жила, очевидно, и в нем, поскольку собачий вой будил до дрожи неприятное чувство. Берта опасливо отскочила от него, затрусила прочь под сень серебристой ивы и дальше, шурша сухой травой и ветками. Через минуту из неосвещенного угла парка, как из преисподней, снова исторгся ее тоскливый вой.

Женя Хмелева должна была отойти от операции и наркоза уже давно. Идя по дорожкам, он размышлял об этом, но как-то лениво, без рвения, самым краешком своего сознания, как обычно думают о том, что будут делать в конце следующей недели. Безразлично и сумрачно. Внутри его вдруг поселилась всепоглощающая усталость и апатия, и, пожелай он покашлять или чихнуть, у него не хватило бы сил даже на это. У фонтана Гаранин остановился, не находя в себе физической возможности идти дальше, двинуть хоть одним членом своего тела. И в эту секунду он отчетливо осознал, что происходит. Это не леность мешала ему думать, нет. Просто он все уже понял и слишком берег себя от потрясения, чтобы признать и осмыслить правильный ответ. Чтобы допустить его в себя.

Он рванулся обратно.

Бежать сквозь сгущающийся плотный воздух оказалось неожиданно тяжело, хлопок лип к коже, пот струился от подмышек по рукам, и на ступенях Гаранин рванул воротник рубашки в единственном желании ослабить давление и вздохнуть как следует. Две пуговицы с тихим щелчком оторвались от ткани и застучали по лестнице вниз, в то время как Арсений, превозмогая грозовую тяжесть, поднимался вверх.

Когда он торопливо шел по коридору, поднявшийся на улице ветер уже ворвался в больницу сквозь открытые в кабинетах окна, и его потоки протекали в дверные щели. От сквозняка где-то громко хлопнула дверь. Буря рокотала совсем близко.