Из верхнего оконного откоса торчал грубо вкрученный крючок, за который подвесили «музыку ветра» – деревянный диск с пятью прикрепленными к нему металлическими трубочками и цветными стеклянными бусинами. Арсений осторожно тронул пару, и они отозвались неожиданно громко. Нет, человеческие руки – это слишком материально, нарочито, по-настоящему хорошо такие вещицы звучат, только когда в них действительно путается бестелесный ветер. Повинуясь порыву, Гаранин приоткрыл окно, позволив потоку свежего воздуха раскачивать трубочки и выманивать из них тонкое пение.

На полках убогого, облупившегося советского гарнитура со скрипучими дверками царил порядок, баночки со специями и крупами были выстроены в ряд и подписаны, початые пакеты с мукой, крахмалом и панировочными сухарями прихвачены зажимами. При виде этого у Арсения невольно пробудилось уважение к обитательнице дома: как медик, он тоже не терпел хаоса в своем инструментарии, пусть даже при скромной материальной базе. Только вот хлеб в полиэтиленовом пакете заплесневел, и Гаранин взял его в руки, намереваясь выбросить на обратном пути. Когда бы ни вернулась его пациентка домой, порядок должен быть соблюден.

Кровать в комнате была небрежно заправлена, из-под покрывала свисал выбившийся край простыни, а само оно пошло складчатыми волнами. Но не это привлекло внимание Арсения, а свободная стена слева от окна, напротив шкафов. Свободная от мебели, она отнюдь не была пустой. Даже напротив, на ней располагалось огромное количество изображений. То были открытки, картинки, вырезки из журналов и фотографии. Много фотографий. Только сейчас он впервые увидел, как выглядела его незнакомка.

На всех фотографиях она смеялась. Развевались ли по ветру ее черные волосы во время прогулки, были ли заплетены в строгую косу на школьном вечере. В учительской, сидя над тетрадями и сфотографированная кем-то исподтишка, одна и в окружении друзей, она все равно смеялась, будто ей сказали что-то на удивление забавное, и вслед за ней смеялись ее продолговатые глаза, теплые, лучистые, с лукавым прищуром, смеялся крупный рот, ямочки на щеках. На тех портретах, где она была снята достаточно близко, на лбу можно было рассмотреть несколько маленьких оспинок, не то от детской ветрянки, не то от давно прошедших прыщиков.

Арсений долго и пристально изучал фотографии, словно в попытке познакомиться с Женей Хмелевой, выхватить из этих запечатленных моментов что-то действительно важное, истинное: о том, кто она и какова ее жизнь. По крайней мере, какой она была еще недавно. Вот девушка в окружении нескольких учеников, на фоне классной доски, украшенной новогодней мишурой. Вот с охапкой разнородных букетов, где преобладают пушистые астры и длинные мечи гладиолусов – наверняка Первое сентября. Вот, она, в спортивных штанах и флисовой толстовке, сидит на поваленном дереве в обнимку с белокурой подругой (или сестрой? Она не упоминала…), и обе протягивают прямо в камеру шампуры с шашлыком. Посиделки в какой-то общежитской комнатушке, вместо стола – две сдвинутых табуретки, и шесть человек теснятся на одной кровати, выполняющей роль дивана. Веселые хмельные глаза, кто высунул язык, кто делает соседу рожки… На соседнем фото – Женя, с распущенными волосами, окутывающими ее черным каскадом, и в лавандовом коротком сарафане, демонстрирующем тонкие, как у олененка, колени, а из-за нее, дурачась, выглядывает девушка в свадебном платье.

Ни один человек из запечатленных рядом с Женей не годился на роль родителя, что само по себе не могло не вызывать вопросов, однако из тетради в полоску Гаранин уже знал, что с родителями отношения у девушки напряженные. Но с остальными она, кажется, замечательно ладила. Белокурая пышечка появлялась на трех или четырех фото, играя в жизни Жени, очевидно, важную роль. Снимки с мужчинами – по крайней мере, с близко знакомыми мужчинами, отсутствовали, и Арсений даже не заметил, что уделил этому факту ощутимо больше внимания, чем мог бы.

Он прошел вдоль полок, уставленных книгами, отмечая мимоходом литературный вкус своей Джейн (про себя он еще продолжал называть пациентку именно так). Новые глянцевые обложки перемежались потрепанными томиками, а Гоголь, Бродский и Цветаева соседствовали с Керуаком, Воннегутом, Борхесом, Фолкнером, Палаником, Довлатовым и Прустом. Кое-что из этого он читал, про большую же часть только слышал и даже почувствовал смятение при мысли, что наверняка не смог бы поддержать с нею на должном уровне беседу о литературе. Ни одного детектива – неважно, классического или современного, никакой беллетристической и проходной чепухи. Пара журналов по садоводству и стопка кулинарных томов довершали картину интересов обитательницы квартиры.

Перед корешками книг лежали и стояли безо всякого порядка или общего знаменателя разные примечательные вещицы. Арсений взял в руки деревянный коробок с крохотной металлической ручкой, не сразу сообразив, что это такое. В глубине коробкá раздался тихий звук, будто дрогнула струна, а в небольшом окошке удалось рассмотреть металлический валик с шипами. Арсений улыбнулся. Он осторожно повернул ручку, и музыкальная шарманка – а это была именно она – отозвалась одноголосой мелодией. Что-то очень знакомое, но что именно, так сразу и не вспомнить…

В гранях фиолетового кристалла, который Арсений опознал как самородный аметист, поблескивал солнечный свет. Рядом с ним розовела нежной гладкой воронкой большая морская раковина. Если такую прижать к уху, становится слышен гул. И Арсений, огладив пальцем карбонатно-кальциевый виток, припомнил слова из тетради так явственно, будто их сказал рядом с ним женский голос:

«…Юльча привезла мне из отпуска. Какая же она удивительная! Розовая, со сливочным нутром и маленькими рожками, и в ней шумит море…»

И Гаранин вдруг осознал, какая пропасть все-таки лежит между ними. Для Жени Хмелевой в морской раковине шумит море. А для него это всего-навсего звуковая иллюзия, созданная кровяным потоком внутри человеческого черепа. И внешняя скелетная структура водяного моллюска.

Эта мысль принесла запоздалое неуютное чувство сомнений и неправильности всего происходящего. Ему здесь не место. Какое право он имел вот так вторгаться на чужую территорию, в чужую жизнь? И более того, в жизнь прошлую, погибшую, утраченную навсегда. Эта квартира – покинутый рай, в который больше не вернется Ева. Рай этот оставили не по своей воле, из него выдернули с жестокостью. И та девушка, что любовно расставляла книги, слушала шум моря и вертела ручку музыкальной шкатулки… Где она?

Он знал ответ.

Ее нет и больше никогда не будет. А если будет – то уже кто-то другой.

Но этот ответ его не устраивал. Ни за что! Во имя чего тогда это все? Зачем все так устроено?

Ну уж нет. Он не зря пришел в эту квартиру, он не зря читал тетрадь, читать которую не полагается. Если есть хоть один шанс, он должен постараться…

Сумбурный шквал мыслей прервался на середине, на самом пике, а сердце рухнуло вниз. Именно в этот момент Арсений машинально взглянул в окно и увидел, как на парковке возле дома остановилась полицейская машина. Вышедший из нее человек был не кто иной, как капитан Грибнов. Следом за ним из автомобиля неловко вывалился второй полицейский, прижимавший к животу папку с бумагами.