Так оно и оказалось: мгновение спустя изо рта и ушей Вильяма хлынула кровь, и воспоминания развеялись, оставив после себя лишь удушающий аромат выгоревшей скверны. Я кое-как отполз от мертвого тела, прислонился спиной к стене и, закрыв ладонями лицо, попытался хоть немного прийти в себя.

— Ты как? — потормошил меня Малькольм.

— Операция началась? — вместо ответа уточнил я.

— Полагаю, да. — Граф поднялся на ноги, мимоходом спрятал так и валявшееся на столе послание герцога в карман и постучал тростью по раме портрета его величества: — Подтвердите начало операции.

— Операция началась, — послышался из-за картины чей-то глухой голос.

— Вот видишь, — вернулся ко мне Паре. — Что узнал?

— Охранная грамота, — Я отнял ладони от лица и зажмурился. Даже полумрак кабинета теперь резал глаза. И пусть в марионетке совершенно не оказалось потусторонней силы, меня продолжала колотить мелкая дрожь, а пальцы сводила судорога, и при каждом движении их кололи холодные иглы призрачной боли. — Он выдал похитителю охранную грамоту.

— Лично?

— Нет, через Премине.

— Тот в курсе?

— Насколько мне удалось понять…

Тут дверь распахнулась, и в кабинет заглянул какой-то рослый парень в закрывавшей лицо черной маске.

— У вас все в порядке? — спросил он, оглядев учиненный в комнате разгром.

Граф поправил шейный платок:

— Да.

Парень тотчас исчез, и в дверном проеме показался Якоб Ланье.

— Что ты говорил? — поторопил меня Малькольм.

— Премине использовали втемную, основной его задачей было протолкнуть наверх Чесмарци и подсидеть вас, господин Ланье. Догадывался ли он об истинных мотивах адресуемых ему просьб или нет — я не знаю.

— Наверняка нет, — покачал головой Якоб. — Так убедительно сыграть свою роль в этом случае ему бы точно не удалось.

— Думаете? — Граф помог мне подняться на ноги и уточнил у Ланье: — Что с ним, кстати?

— Арестован, — объявил глава надзорной коллегии и улыбнулся: — Хотите присутствовать при его допросе?

— Разумеется. И в первую очередь следует выяснить, какой документ он предоставил похитителю.

— Для этого достаточно поднять реестр охранных грамот, — пожал плечами Ланье. — Имя известно?

— Имени нет, но вряд ли за последние дни выдавалось много таких грамот.

— Тоже верно. Что ж, нам останется только разослать ее реквизиты и ждать…

— Ждать… — скривился Малькольм Паре. — Опять ждать…

А вот мне было уже все равно. Тело корежили отголоски чужой боли, и единственное, чего хотелось, — это прилечь на диванчике прямо в приемной и хоть ненадолго закрыть глаза. А то натурально загнанной лошадью себя ощущаю. Еще немного — и о тюрьме с ностальгией вспоминать начну, а это совсем уж никуда не годится.

Так что, выпади нам возможность перевести дух, я был бы только рад. И та самая расстроившая Паре необходимость ждать у моря погоды меня нисколько не пугала. Пусть мы сейчас будто в центре смерча оказались — плевать! Для начала придем в себя, а там видно будет.

Выкрутимся, не впервой…

Месяц святого Огюста Зодчего

год 973 от Великого Собора

В доме лекаря Густаву пришлось задержаться на две декады.

Сначала мешали уйти сломанные ударом дубинки ребра, затем пришлось помогать Эльзе ухаживать за валявшимся в горячке отцом, потом… потом девушка умудрилась подобрать к сотнику ключик, и он на какое-то время позабыл о намерении при первой же возможности отправиться в путь. И только когда вновь накатила беспричинная депрессия, Густав понял, что пора собирать вещи.

Для дурного настроения и в самом деле причин не было ни малейших: никто не знал, что сотник скрывается в доме лекаря, сам Фридрих еще не вставал с постели, а Эльза и вовсе не хотела отпускать своего спасителя. И все же Густаву как-то враз стало не по себе. Он начал бояться подходить к окнам и возненавидел закрытые двери. Иногда — только иногда, но хватало и этого! — ему начинало казаться, будто особняк превратился в склеп. Склеп, в котором его погребли заживо. Хотелось куда-то бежать — все равно куда, лишь бы не оставаться на одном месте; ночные кошмары стали привычным делом, и уставший просыпаться от собственных криков сотник понял, что еще немного, и он начнет сходить с ума.

А еще Густава медленно выжигало изнутри отсутствие потусторонней силы. Единственное, о чем он мог сейчас думать, — это как бы раздобыть хоть немного скверны: Хоть немного силы, чтобы вновь стать самим собой. Но вот этого девушка как раз дать ему и не могла.

Да, в Эльзе совершенно не ощущалось потустороннего. И это было просто невероятно: в той или иной степени скверна присутствовала во всех. Конечно же братья-экзорцисты легко могли дочиста выжечь ее из человека, но откуда им взяться в Мерне?

— Кто приходил?

Темный сотник сполоснул бритву в мыльной воде и задумчиво посмотрел на отражавшееся в зеркале лицо. Гладковыбритый подбородок по сравнению с загорелым лицом казался почти белым, но даже хорошо знавшие Густава люди не узнали бы его в этом изможденном молодом человеке. А всего-то надо было постричься, оставив лишь короткий ежик темных волос, сбрить бороду и переодеться в перешитую Эльзой одежду одного из ее старших братьев.

— Служка храма Единения…

— Да? — удивился сотник. — Зачем еще?

— Узнавал, когда отец сможет посетить службу.

— Вот ведь… — только и фыркнул Густав, не перестававший поражаться заведенным оккупационной администрацией порядкам.

— А сам ты не хочешь сходить в храм?

— Нет! — Сотник даже слушать ничего не стал. — Как отец?

— Ему лучше, — ответила девушка и вдруг все поняла. — Собрался уходить?

— Да.

— Оставайся, — прошептала Эльза.

— Не могу, — покачал головой Густав и потихоньку отстранил девушку от себя. — Ты же знаешь — не могу.

— Да никто тебя здесь не найдет!

— Если уйду, не найдут, — нахмурился Густав, которому эти препирательства успели надоесть хуже горькой редьки, — А если останусь, меня рано или поздно отыщут, и тогда все закончится плохо. Ты даже не представляешь, насколько плохо.

— А как же я?

— Дождешься своего жениха.

— Я хочу быть с тобой!

— К сожалению, не все в этой жизни зависит от наших желаний, дорогая…

— Но…

— При первой же возможности пришлю весточку.

— Густав…

Дом лекаря Густав покинул в отвратительном настроении. И вовсе не слезы Эльзы стали тому причиной. И даже не появившееся в самый последний момент желание остаться. Дело было совсем в другом — впервые за много лет сотника пугала неизвестность.