– Молись, Ульяшка, молись о прощении! Детские-то молитвы Господь вернее услышит!

Вот и домолилася, что в монастырь ей снадобилось! Жалко Петру было Ульяшку – самая младшая из сестер, самая тихая, скромная – не видать и не слыхать ее было в доме. Бродит по дому, тень словно, что ни скажи – все исполнит, все сделает. Ну да что ж теперь… В доме и посерьезнее беда случилась.

Запила Настасья. Всерьез запила. Сперва-то и не замечал никто, что она ввечеру-то в тихую выпивает. А как Ульяшка уехала, стал Петр с утра подмечать, что в доме переваром пахнет. А с чего бы?

День отмахнулся, второй – привиделось, а на третий задумался крепко. Стал к Нюрке да Настьке принюхиваться. И унюхал. Схватил Настьку, дыхнуть заставил.

– Ты что это? Совсем с ума рехнулась? Нашто перевар пьешь?

– Петенька, то лекарство. Оно душу лечит. Выпьешь его – и душа меньше болит! – начала защищаться Настасья.

– Вот я тебе покажу щас лекарство! Нашла лекарство! Одна в монастырь сбежала, вторая дно у бутыли ищет! Не смей больше пить. Где перевар брала? – разозлился не на шутку брат. – Неси его сюда немедля!

Подумала Настасья и принесла брату почти пустую бутылку – на донышке там чуть плескалось. Увидел Петр, взъярился. Отходил сестру вожжами, чтоб не повадно было. Перевар оставшийся с сарая перепрятал. А с поля пришел – Настасья уж лыка не вяжет, вовсе пьяная валяется.

– Ты что творишь, непутевая? – взъярился брат. – Где сызнова перевар взяла? Нашто пила опять? Мало я тебя утром выдрал!

– Петенька… Так Аринушка приходила… Принесла вон бутылочку, да сказывала, прощенья нам просить надобно за души, нами загубленные, – зарыдала пьяными слезами Настасья.

– Совсем с ума рехнулась девка! В Глебову каморку, чай, захотела? – вскричал Петр. – Дак я тебе устрою!

Настасья снова ему начала свои пьяные бредни рассказывать, пересыпая их уверениями в том, как сильно любит она братика. Петр долго слушать не стал, за волосья ее схватил, во двор вытащил, на лавку бросил да вновь отходил вожжами пуще прежнего. Весь дом обыскал, весь огород излазил, нашел ополовиненную бутылку с переваром, да в землю вылил – чтоб соблазна у Настасьи боле не было.

А с утра Настя опять лыка не вязала, даж идти не могла. Схватил ее брат, в бочке с холодной водой покунал, чтоб в разум-то пришла, да в Глебовой каморке и запер. Нюрку с собой на поле забрал – пускай одна в доме сидит запертая. А там кричи, не кричи – все одно никто не услышит да опохмела не нальет.

Ввечеру вернулись с Нюркой домой, отворили каморку – а Настасья на топчане пьяная вусмерть валяется в обнимку с бутылью перевара. Зарычал Петр от ярости, кинулся было к Настасье, да Нюрка его остановила.

– Петенька, не надоть… Ничего ты не сделаешь, коль сама Аринка ей перевар приносит. Кара то. Оставь ее. Пускай уж теперя… – горько покачала головой Нюрка. – То мне кара – глядеть на нее, и думать, что моя вина в том великая. Но все одно лучше уж так, чем ты ее убьешь своими руками.

– Так что теперь? Совсем сдаться и руки сложить? – ярился Петр. – Нешто все теперь на проклятие списывать станем?

– Я-то не складываю же. И тебе складывать неча. Приходит Аринка – поговорю с ней, когда и поиграем… Она и уходит. Вот и ты так же, – медленно проговорила Нюрка. – Придет – поговори с ней, ее послушай, а сам дело делай. Авось и отстанет…

Поглядел Петька на вторую сестру, пару крепких словечек в ее адрес высказал, рукой махнул да ушел с избы на сеновал спать.

Настасью боле не трогал никто. Где уж она перевар брала – Бог весть. Сказывала, Аринка ей каждое утро приносит. Но напивалась вдрызг каждый день. А как напьется – черти ей чудились. Попервой все ловила их, по деревне бегала. А потом поняла – на пепелище-то старом, где дом Левонихи был, чертей-то куда как меньше.

Вот напьется Настасья, да на пепелище к Левонихе-то и бежит. Встанет там на колени, да колдовку с Аринкой криком зовет, прощенья у них вымаливает. Вскоре и вовсе уж оттуда выходить перестала – чертей боялась. Чем жила – Бог весть. Нюрка, ее жалеючи, еды ей туда притаскивала. А где перевар брала – то так тайною и осталось – похож, и вправду ей Аринка его приносила.

Так и повелось. Года два Настасья на пепелище поклоны земные била, прощенья у Левонихи за сестру неразумную вымаливала. Да, видать, вымолила – в один из дней балка обгоревшая, что еще чудом каким-то держалась на разрушенной печи, сверху соскользнула, да обгоревшим, острым краем ей в спину-то и вошла. Аккурат там, где сердце. Так что Настасья-то быстро померла, и не мучилась.

Леру выписали из больницы через две недели. Юля выпускать дочь на самостоятельные прогулки больше не собиралась, потому Лерка сидела дома или играла во дворе. Пару раз спросив, не приехала ли Настя, она, казалось, вовсе забыла про подружку. И даже сообщение, что у Насти родился братик, на нее не подействовало.

А вскоре Юля, наблюдая за дочерью, стала замечать, что с девочкой происходит что-то странное. С одной стороны, она стала очень молчаливой, на вопросы старалась отвечать односложно, а порой и вовсе не отвечала. Но, играя во дворе или у себя в комнате, она часто с кем-то разговаривала, смеялась.

Встревоженная Юля позвала в гости Нину с детьми, и, уложив вечером набегавшихся детей спать, они уютно устроились на терраске, болтая о всяком. Постепенно разговор перешел на проблемы.

– На работе тоже что-то напряженно последнее время. Начальство лютует. Заказов мало, – мрачно разглядывая вино в бокале, говорила Нина. – Пошли слухи о грядущем сокращении. Но, думаю, на сокращение они вряд ли пойдут, а вот поувольнять могут. В итоге обстановка тягостная. Все друг на друга косятся, молчат… Ждут. Алексей лютует. За каждую ерунду – штраф либо выговор. Хорошо, что ты в отпуске, – вымученно улыбнулась Нина. – Может, и пересидишь грозу.

– Да уж… Отпуск у меня задался… – расстроено проговорила Юля, забравшись на диван с ногами и, так же, как и Нина, раскачивая свой бокал. – Лерка учудила. Я чуть не умерла, когда ее там увидела… – покачала головой девушка, по-прежнему глядя на качающуюся в бокале жидкость. – Спасибо баб Любе… Если б не она…

– Ну, главное, что все хорошо закончилось. Сейчас-то все в порядке? – спросила Нина.

– Ну как в порядке? – вздохнула девушка. – Нет, последствий после утопления не осталось, тут нормально все. Виктор Сергеевич ее тщательно обследовал, прежде чем выписать. Тут другое… – она задумчиво обхватила бокал двумя ладонями, и, глядя в него, продолжила: – Понимаешь, Нин, я ее порой не узнаю. Про Настю, подружку, то раньше рот не закрывался – Настя то, Настя это… А теперь Настю увезли – и как будто и не скучает по ней. Со двора не выпускаю – раньше бы ныла, ходила по пятам – гулять пойдем, а теперь как будто так и надо – сама со двора не выходит. Играет одна, сама с собой… Разговаривает сама с собой, а как со мной поговорить – слова вытянуть не могу. Молчит, не улыбается. Волосы отрезать не дает, косички просит, хотя всегда терпеть их не могла.