Волки ринулись вперед, как только совсем стемнело. Еще на бегу в одного попала стрела, он заскулил, как собака, остальные набросились на раненого, разрывая в клочья. Три волка, подбиравшиеся, поджав хвосты, к Хотену, присели на мгновенье и вдруг помчались в ту сторону, откуда неслись визг и рычание.

– Не плачьте, мужи! Они вернутся! – прогремел Радко. – Не успеете соскучиться!

Тут отчаянно заржал Яхонт. Хотен обернулся, молясь всем богам, чтобы ему послышалось, будто голос его коня… Увы, это Яхонт, задрав в безумном прыжке голову, пролетел мимо растерянных дружинников и скрылся в лесу. Почти тотчас же (или показалось Хотену?) раздалось короткое, полное боли ржание.

– Стой, Хотен! Тут уж ничего не поделать, – это Радко удержал Хотена за плечо. – Скажи лучше, что у бедолаги во вьюках?

– Что вьюки? – протянул Хотен, левой рукою поднимая забрало. – Ну, один, легкий вьюк. Вез сей шлем, осталась нарядная одежда, сапоги там…

– Ничего! Авось, ты уж меня прости, не такие они уже голодные, чтобы сапоги или сбрую глодать…

– Эх! Пропал конь, так и сбрую в огонь!

– Вот, ты ж понимаешь, что значит заморский конь… У них там что же – волков вовсе нет?

– Будто бы арабский. Там, в пустынях, вроде нету волков, Радко.

– Наш русский боевой комонь может и сам от волка отбиться: так лягнет копытом, да еще подкованным, что серый замертво ляжет. Вот ведь незадача!

Волки тем временем начали снова подтягиваться, сужая свой круг окрест круга дружинников. Примеченные Хотеном три волка снова возникли напротив него: сперва красные глаза засветились между деревьями, потом, в свете кстати разгоревшегося костра, замелькали опять на снегу поджарые тени. «За что это они меня так полюбили? – удивился Хотен. – Да нет, просто по своим же следам вернулись. Уж если столь похожи на собак, наверняка и нюх у них такой же». Подобрались ближе, и приметил он, что два волка побольше, те впереди, а еще один, поменьше и посветлее шерстью, с мордой поострее, держится сзади. Волчиха, небось… Точно, как у людей: баба подзуживает на драку, а сама вперед не лезет…

Вот! Матерый волчище бросился на него, но, избегая взметнувшегося навстречу меча, извернулся в воздухе и покатился по снегу. Второй тем временем ухватил зубами за левую руку, однако клыки скользнули по стальному наручу, а Хотен успел, пока зверь не сомкнул пасть, стукнуть его головкой рукояти. Волк свалился в снег и, рыча, отполз. Хотен тем временем решил, что хоть горло у него и защищено, ни в коем случае нельзя позволить волкам сбить себя с ног. Встал потверже, поднял меч… Из-за спины, слева и справа, неслись ржанье, вой, рычанье, матерные вскрики рассвирепевших дружинников, и непонятно было, как удалось ему расслышать провытое волчицей (или прочитал в ее холодным огнем горящих глазах?), когда, оскалившись, готовилась она прыгнуть: «Ты отойди, железный волк, нам нужны только твои вкусные лошади».

Прыгнула – и он успел отмахнуться мечом, а волчица, оскалив клыки, отпрыгнуть назад. Из-за ее спины уже готовились к рывку вперед два других волка, и Хотен снова поднял меч, чувствуя, что слишком тяжел для его руки. Все это повторялось, уже происходило с ним, но где и когда? Он знал, что ударит и промахнется, а тогда снова, накопленное движение меча используя, взнесет его тяжесть вверх… Тут звери вдруг попятились и снова скрылись в лесу.

И стихло сразу. Хотен обернулся к Радко, не зная, может ли уже покинуть круг. Децкий, кряхтя, вытирал меч о снег, на глазах ало темневший.

– Пришлось меч волчьей кровью опоганить, – пробурчал, с натугою распрямляясь. – Здесь и заночуем, боярин, меж четырех костров.

– Думаешь, больше не полезут?

– Будем спать по очереди. Если снова кинутся – отобьемся! Только не верится мне, что кинутся. Ведь Чванец из самострела вожака завалил – и матерого. Эй, повара ко мне!

– Слушай, Радко, – Хотен, разгоряченный схваткой, вдруг ощутил желание продолжить разговор. – Давно хотел тебя спросить, а вот сейчас, как отбивались мечами, так ярко он мне вспомнился, кумысник. Где он сейчас, Овлур, смешной крещеный половец, что на меня обижался? Во Владимире?

– Нет Овлура во Владимире, а где он в Великой степи, кто ж такое знать может? Когда отступили мы во Владимир, далеко оказались от степей, Овлур и затосковал. Отпросился со службы у великого князя и исчез. Так… Повара ко мне, кому сказал!

Глубокой ночью децкий растолкал Хотена, уснувшего на сей раз сном младенца – даже не приснилось ничего! Он поднялся на ноги, громыхая железом; со стороны ближайшего костра, куда лежал лицом, доспех так даже нагрелся, а вот спину кольчуга холодила. Потянул носом: вокруг уже не пахло кровью.

Судя по вою, волки не отходили далеко. Хотен стоял, опершись на меч, и вслушивался, но больше никаких слов не разбирал. Бередила душу необходимость на рассвете разыскивать косточки бедного Яхонта, чтобы снять вьюк и седло. Однако за все остальное он зла на волков не держал. Быть может, потому, что ломал голову над вопросом, почему та волчица обратилась к нему на своем волчьем языке, а он ее понял. Уж не потому ли, что назвал себя Несмеяне в шутку Серым Волком и уж вовсе не в шутку выл с нею по-волчьи в том их последнем, сладостно-мучительном слиянии? Ночь в последнем своем усилии смыкала тьму над Черным лесом; волки подвывали, напоминая чужакам, кто тут, в лесу, настоящие хозяева; дружинники, уже отстоявшие в дозоре, похрапывали, а Хотен вдруг испытал прозрение – пронзительное и не сказать, чтобы приятное для его самоуважения. Да, ему суждено отныне и в любовных, и в семейных связях стать таким же одиноким волком, каким уже давно рыщет по сыщицким своим делам. Спасибо Несмеяне, что открыла ему глаза! Спасибо ей за доставленное наслаждение – и это ее дело, что именно подвигло ее на смелый шаг сближения. А ему надобно было соразмерно, не углубляясь и не закапываясь ни в какие там чувства, ответить ей – так не оказалось ли его тело, откликнувшееся на ее любовный вызов, умнее его головы?

И Хотен, не желая замечать горечь, сопутствующую чувству вновь обретенной свободы, принялся размышлять о том, как перераспределить груз бедного Яхонта. И когда он, наполовину снова задремывая, пришел к выводу, что не задержит дружину в ее спешной скачке, потому что многие вьюки с овсом, сухарями и сушеным мясом уже опустели, то с удивлением обнаружил, что небо над верхушками сосен посветлело.

На сей раз Владимир, что на Волыни, не показался Хотену таким уж большим городом – потому, должно быть, что по знакомым местам проезжать всегда быстрее.

Великий князь Изяслав Мстиславович принял Радко и Хотена сразу, не дав и переодеться с дороги. Странно было оказаться в чисто выметенных, хорошо протопленных покоях, и странно было из простых отношений, складывающихся между людьми, скачущими по зимним дорогам и тропам, еле держась в седлах от усталости, переместиться в среду хитроумных расчетов и тонких державных соображений, возникающую в думе великого князя.