на попытку вставить квадратный шуруп в круглое отверстие. А в твоем случае речь не о квадратном шурупе и круглом отверстии. Ты взял доску с этим отверстием и поджег ее. Я много думала и об этом, и о тебе.

– Серьезно?

– Иди ты со своей ложной скромностью. Знаешь же, что ты мой любимчик.

– А можно это в письменном виде и с подписью? Вот напечатаешь мне, типа, сертификат…

– Я много об этом думала. Ты у самой точки невозврата, над пропастью, смотришь в мир, где все совсем иное. Если ты сделаешь этот последний шаг, ты все равно сможешь прожить прекрасную жизнь. Но не такую. Важно это понять. У тебя будет не та жизнь, к которой ты готовился первые пятнадцать лет. Будет совершенно другая жизнь. Кто знает? Может, и куда лучше. Но выбор бесповоротен. Сделал шаг – пути назад не будет. Мда, – добавила Зиппи, будто поняв серьезность собственного совета. – Мал ты еще делать этот выбор. Прости, дружище. Нечестно вот так с тобой.

– А где сказано, что жизнь – честная штука?

– Нигде, Худи. Нигде.

– А ты будешь в этой моей жизни? – спросил я.

– Да, но в другом качестве. Послушай: как по мне, веди ты себя хоть как распоследний…

– Осел.

– Вот именно. Встречайся хоть с парнем-мусульманином, мне-то что. Если ты мне позвонишь, если тебе нужна будет крыша над головой, я никогда не откажу. Просто… вот так уже не будет. А будет как в кино, где разговаривают по древним телефонам через звуконепроницаемое стекло.

Я представил себе эту картину: я в тюрьме, Зиппи пришла меня навестить, я вглядываюсь в нее через толстое стекло, мы разговариваем по черным телефончикам, соединенным серебристым проводом.

– А знаешь что, – сказал я, – этим летом я как-то проснулся поутру раньше обычного и увидел, как ты молишься, надев папины филактерии. Я думал, мне привиделось – случается же, если встать раньше восьми. Но на следующее утро я снова встал пораньше и увидел ту же картину. Папа об этом знал?

– Нет.

– А Йоэль?

– Да.

– И он это одобряет?

– Допустим, не одобряет. И что? Он пойдет искать себе новую невесту? Да у кого время-то на это есть? Он знает свое место.

Я усмехнулся. Мог бы и не спрашивать.

– Мойше-Цви говорит, что в законе ясно сказано про женщин…

– Мойше-Цви любит умничать. Чтобы произвести впечатление на своего папу. Остается надеяться, что он это перерастет. А до тех пор ты его не слушай. Еврейский закон уже несколько тысячелетий остается предметом споров, так оно будет и дальше. Этот мелкий поц[83] – не истина в последней инстанции.

Слезы мои высыхали – работало испарение. А еще они высыхали потому, что мне немного полегчало. Зиппи как бы провернула вал моих мыслей – а может, помог йогурт. В голове забрезжила мысль. Хорошая мысль – вдруг она меня спасет, да еще и вернет в лоно семьи и общины.

Мне не позволяют бороться с антисемитизмом вместе с Анной-Мари. Если я буду с ней, я перестану быть частью своей общины, поскольку она не еврейка. Но единоверцы, иешива – это вся моя жизнь, все, кого я вообще знаю.

Анна-Мари планирует отправиться в большой мир, знакомиться с новыми людьми, я же всегда исходил из того, что мне предстоит противоположное. Считал, что мы с Мойше-Цви вырастем бок о бок, будем состязаться, у кого борода пышнее, качать на коленях детей друг друга, а летом снимать соседние дачки у озера, чтобы коллекционировать комариные укусы в неудобосказуемые места. Картина эта ясно вырисовывалась у меня в голове. Раньше, не теперь.

А теперь Мойше-Цви не желает со мной общаться – значит, нужно придумывать что-то другое. Но когда я попытался представить себе альтернативное будущее, воображение мне сразу отказало. В голове возникла пустота, и я не знал, чем ее заполнить.

Кроме того, мне действительно очень нравилась Анна-Мари. Мне было невероятно хорошо, когда я был с ней рядом, когда думал о ней. Тут прослеживалась и физическая составляющая: Анна-Мари вызывала у меня впечатляющий ассортимент телесных откликов. Но этим дело не ограничивалось. Мы с ней общались не ради какой-то конкретной цели. Нам просто было хорошо вместе – и точка. Мне не хотелось в этом признаваться даже себе самому, но тут было в точности то же, что Зиппи сказала про Йоэля: рядом с Анной-Мари я чувствовал себя цельным. И не мог пренебречь этим чувством. Знал, что никому и ни за что его не отдам.

Получалась задача без решения. Вот только я наконец-то увидел решение, которое позволит мне остаться с Анной-Мари и даже, возможно, вернет меня из изгнания. Я увидел его так ясно, что сам не мог понять, почему этого не произошло раньше.

Если шуруп квадратный, нужно просто взять токарный станок и скруглить его.

Глава 12,

в которой я включаю метафорический токарный станок

– Прекрасный день! – обратился я к Йоэлю на тротуаре.

– Дождь идет, – заметил Йоэль.

– То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет.

– Снега здесь не бывает, Худи. Пошли.

Йоэль обычно никуда не торопится, но, поскольку под дождем не почитаешь, ему хотелось как можно скорее сбыть меня в школу.

В это утро я даже не стал жаловаться, когда после Шахарис ребе Мориц отвел меня наверх. Потом я его ошарашил, тут же нырнув в Талмуд. Спросил, не дадут ли они мне словарь или Мойше-Цви, чтобы я понимал, что читаю. Он принес мне специальный талмудический словарь, чтобы мне проще было разбирать текст на смеси древнееврейского и арамейского.

Я выписывал фрагменты из трактата «Санхедрин»[84]. Цель переписывания этого конкретного отрывка состояла в том, чтобы я научился ценить значение отдельной еврейской жизни. Там говорилось, что спасение жизни одного еврея равноценно спасению всего мира.

Писал я медленнее обычного, потому что, во-первых, в кои-то веки еще и читал, медленно водил пальцами вдоль строк, смотрел в словарь. К минхе я начал понемногу понимать то, о чем все время разглагольствовал Мойше-Цви. Когда понимаешь, о чем речь, читать Талмуд – все равно что беседовать с очень старыми раввинами. Все равно что беседовать с ребе Таубом, если бы он был на тысячу лет старше.

После минхи пришел ребе Мориц, чтобы отвести меня обратно наверх, но я решил приступить к выполнению первого пункта плана по обтачиванию шурупа.

– Ребе, – обратился к нему я, – дождь перестал, я бы очень хотел сводить вас на прогулку под деревьями после дождя.

Его это не впечатлило.

– Я покажу вам мои здешние любимые деревья. У меня в голове столько мыслей после чтения «Санхедрина», и я подумал, что мне проще будет все осмыслить по ходу прогулки с целью восхищения окружающей растительностью.

– Ясно, – сказал он. – Ладно. У меня сейчас урок. Может, ты сам погуляешь? Увидимся у меня в кабинете через полчаса. А созерцать деревья я буду мысленно.

– Ладно, – сказал я. – Замечательно.

Я кивнул ему и отправился на прогулку.

В школе у Анны-Мари как раз закончились уроки, наверное, она еще не скоро вернется домой. Я покружил по кварталу, репетируя, что я ей скажу. На каждом круге останавливался у нашего дерева и дотрагивался до него, призывая удачу. А когда решил, что время настало, отправился к ее дому.

Позвонил в звонок. Заглядывать внутрь через окошечко в двери было как-то некрасиво, поэтому я встал к двери спиной, а лицом к улице. Сквозь тучи проглянуло солнце. После дождя было сыро, ветерок, не переставая, шуршал листьями, которые как раз начали желтеть.

На звонок никто не ответил, тогда я постучал. И все-таки заглянул внутрь. Никого не увидел, зато услышал два голоса. Говорили на повышенных тонах. Обитательницы дома орали друг на друга, но голоса их заглушали парочка стен и собственно дверь. Слов я разобрать не мог.

Я хотел уже признать свое поражение, но тут дверь приоткрылась. На меня смотрела мэр, красная и встрепанная. Она быстренько попыталась взять себя в руки.

– Йей-ху-ди. Я… Анна-Мари тебя ждет?

– Вряд ли, –