женщине в лицо. Толпа смолкла, перестала жевать, но ведь обыкновенное дело в лихие дни. Главное, что не меня убили…

И здесь к чекистам бросился тоненький молодой человек в хорошем костюме, лаковые ботиночки прикрывали замшевые гамаши, в руке тросточка — он словно сошел сюда с довоенного Невского проспекта.

— Мерзавцы! Убийцы! — кричал с породистым акцентом. — Как вы смеете убивать людей, негодяи! — Он был сразу и бесповоротно обречен, в толпе — без всякого уже ужаса, но с большим любопытством ожидали, что сейчас произойдет. Старший потянул маузер, но в это мгновение путь ему пересекли две монашки. «Матушки, — отвлекся чекист, — благословите заблудшую душу…» — сложил ладони, протянул, старая монахиня смачно плюнула: «Изыди, антихрист!»

— Вот, гражданы! — завопил чекист. — Вы все видите воочию, что поповщина не желает сотрудничества с советвластью! Наглядная агитация, товарищи! Я так про себя думаю, что в мое приставание к етим бабцам никто всерьез и не поверил!

Голос за спиной — такой знакомый (был в Москве, видел Ленина и даже слыхал, как вождь спросил, обращаясь к патлатому в пенсне: «Товагищ! Вы уже пили чай?») проговорил с раздражением: «Что происходит? Почему тгуп? Убгать немедленно!»

То был Дебольцов — в фуражке со звездочкой, с кобурой на ремне. Рядом стоял Бабин в таком же обличье. Оба пробирались в Казань, надеясь, что город вскоре возьмет однокашник Дебольцова по Николаевской академии Владимир Каппель и судьба устроится как бы сама собой. Что же касается картавого говора — здесь все было просто: Дебольцов вспомнил дом в степи и товарища Плюнина.

— Попгошу без гассусоливания! Кто эта девица? Почему вы ее хватаете?

— Вот именно! — подскочил в гамашах. — Я немедленно даю телеграмму господину Ульянову! И вы имеете учитывать в своих дальнейших действиях мою телеграмму!

— Хогошо, хогошо, я ознакомлюсь с вашей телеггаммой сгазу же, как только она поступит! — сообщил Дебольцов. Все приняли его слова нормально: и молодой человек, и толпа, и патруль. — Так, товагищи, будем газбигаться, — посмотрел на Бабина, тот ухмыльнулся краем рта, понял: жалостливый полковник решил спасти «царскую дочь».

— Вас, товагищ, и ваших сотгудников я пгошу пгойти к нашему вагону. И немедленно застегните пуговицу! Из-за этих пуговок мы гискуем всем!

— А… вы, товагищ… То ись — кто таков?

— Я должен десять газ повтогять? Я комиссаг комиссии товагища Дзегжинского. А это — товагищ Бабин, из контггазведывательного. Вон там наш паговоз, с вагоном, мы идем туда и во всем газбегемся… — пошел первым, показывая дорогу, — у пакгауза действительно стоял потертый синий вагон второго класса…

Двигались процедурно: впереди Дебольцов хамским размашистым шагом, за ним двое подручных волокли остолбеневшую Надю, старший патруля вышагивал с достоинством, следом замыкал Бабин, он держал руки за спиной и выглядел очень значительно.

Вошли в узкое пространство между вагоном и стеной пакгауза, Дебольцов аккуратно вытащил наган, сказал нормальным голосом: «Ротмистр Бабин, заканчивайте!» — и выстрелил старшему в кадык. Два хриплых вскрика обозначили, что Бабин молниеносно сработал ножом. «А вы так и не застегнулись, товаристч… — проговорил Дебольцов, пряча наган. — Идемте, идемте, — взял Бабина за рукав. — Здесь сейчас весело будет… — Бросил взгляд на девушку: — Мадемуазель, вы свободны, ступайте…»

— Но как же так, как же… — бежала Надя следом. — Почему вы их убили, вы же — красные?

— Это не имеет ровным счетом никакого значения, — непримиримо отозвался Дебольцов. — Вы живы — до свидания. Точнее — прощайте!

Она не отставала:

— Но как же так… Подождите…

Завернули за угол пакгауза, мгновенно убрали «красные» атрибуты и оружие в мешок, Надя с криком вылетела, схватила за руку:

— Вы не смеете, не смеете!

— Что я не смею, мадемуазель?

— Вы не можете меня бросить… — сказала с отчаянием, безнадежно.

— Вы куда едете?

— В Петроград. Там тетка…

— В Петрограде Зиновьев, Урицкий и Володарский. Красная сволочь… Где ваши родители?

— Убиты… В Екатеринбурге. Сибирцами…

— Нам только большевички не хватало! — посмотрел на Бабина, тот улыбнулся:

— Но зато — какой…

— Я прошу вас… Я не знаю, кто вы… Но — пощадите, не бросайте меня… — плакала Надя.

Дебольцов снова посмотрел на Бабина, тот пожал плечами.

— Хорошо… — помедлив, произнес Дебольцов. — Но я должен предупредить вас, мадемуазель: путь наш — во мраке, поэтому — только до первого спокойного места. Прошу не обижаться…

* * *

Глаза Нади сияли счастьем…

В этом же месте, за пакгаузом, произошло спустя несколько минут еще одно очень важное событие: из тумана выбралась обыкновенная крестьянская телега, на ней сидели две женщины. Телега остановилась, возница сдернул шапку: «Извиняйте, дамочки, щас за овсом сбегаю, голодом лошадки только на бойню ходют…» Женщины сидели молча, обе были сильно утомлены, молодая сказала печально: «Мне иногда снится, что мы вместе, что я не оставляла его ни на миг… Говорят, он теперь в Японии. Красивая, наверное, страна — Фудзияма в снежной шапке, сакура цветет… Там поэты пишут такие славные стихи, вот, послушайте: «Удрученный горем, так слезы льет человек… О, цветущая вишня, чуть холодом ветер пронзит, посыплются лепестки».

Это была Анна Тимирева со своей горничной Дашей. Обе пробирались в Омск…

* * *

Арестованных в Екатеринбурге большевиков и причастных решено было поместить в плавучую тюрьму на Исети. Около двухсот человек разного возраста и пола были доставлены на барже к месту пребывания и под конвоем переведены в трюмы. Все прошло без эксцессов, арестованные послушно бежали с палубы на палубу с прижатыми к затылкам руками, веселый мат сопровождал действо, солдатик из охраны жалостно тянул каторжную песню про Сибирь, над которой займется заря…

Все было как всегда в таких случаях — подзатыльники, незлобная ругань — большевики были по большей части знакомыми, ближними или дальними, в этих местах всегда все знали про всех абсолютно все. Варнацкий обычай, утвердившийся среди крепостных и беглых.

И поэтому арест этот казался Рудневу и