готики – в стиль орхидеи, угадываемый во всех искусствах Азии от индийской пышности до богато украшенного величия Империи Тан. Его система линий не имеет ничего общего ни с угловатой замкнутостью европейского Средневековья, ни с искусством династии Вэй, ни, тем более, с нашим классическим – и таким же замкнутым – искусством; в этой системе тело превращается в тюльпан, а пальцы удлиняются и почти растворяются, напоминая летучие формы барокко…

Для эффекта «замедления» в камбоджийском танце используется арабеска; вообще эта орнаментальность никогда полностью не исчезает из азиатского искусства. В том же веке, когда буддизм возьмет из китайского искусства его доведенную до совершенства сентиментальность, он утратит подлинное чувство, на смену которому придет бесполая чувственность. Избавленные от орнамента, его торсы станут повторять очертания аронника – наименее «живого» из всех цветов. Почти тысячелетняя история скульптуры замкнется в этом одиночестве, овеваемом ароматом лаванды, спаленной зноем афганских степей; и все мечты скульпторов Александра, Менандра и Канишки, наследие Бамиана и индийских фресок, свободных от прикладных целей, покроет патина забвения.

Тогда же в Китае, но одновременно и в Пальмире, а вскоре в Византии и в искусстве династии Гуптов проявится один из самых эффективных приемов, позволяющих подчеркнуть одухотворенность изображения, – оконтуривание рта и глаз. Этот прием захватит Азию от Юньгана до Лунмыня, от Японии до Камбоджи и острова Ява. Он будет доминировать на протяжении четырнадцати веков. Этот контур, появившийся в Азии во времена Александра, когда там агонизировала «бронзовая зеленая конница на просторных мостовых», и забытый в Египте, окончательно исчезнет только в XVIII веке. История буддийской скульптуры завершится в свой черед, и в пагодах Сиама, дремлющих под монотонный перезвон колокольчиков и вой малайских муссонов, в декорациях Ост-Индской компании, сгинет последняя метаморфоза Аполлона.

III

В Византии и христианском Риме вновь возникающие формы не сталкивались, как в Индии и Китае, с мощным прошлым, зато сталкивались с Востоком, который больше не могли сдерживать легионы.

Чтобы обнаружить метаморфозу античного искусства в византийское, первым делом следует перестать смотреть на Восточную Римскую империю как на выродившегося отпрыска Западной. Последние Палеологи в сравнении с Августом действительно выглядят бледно, чего нельзя сказать о Василии Втором в сравнении с Гонорием. Византийские ангелы и после падения империи будут присутствовать на мозаиках Равенны и в римских катакомбах, когда папские гвардейцы в золоченых мундирах будут сражаться со сторонниками антипапы; Византия – единственная в V веке мировая держава – простоит тысячу лет, то есть дольше, чем Рим.

Республиканская стойкость выдохнется, как только римская власть достигнет апогея. Ни Цезарь, ни Август не были образцами добродетели. То же относится и к их преемникам. На протяжении веков нравственная история Европы писалась для Церкви, больше озабоченной тем, чтобы объявить порочными своих преследователей, нежели тем, чтобы нападать на Цинцинната. Правда ли, что на удрученный взгляд поклонников Плутарха, мир Мессалины пребывал не в таком упадке, как мир Феофано? Церковь была не против связать жестокий мир ушедших двенадцати цезарей с раскольничеством Византии, но распад великой военной империи не привел ни к бесчеловечной торжественности мозаик и икон, ни к сладострастию александрийских статуй. Мы знаем, что объединяет некоторые изображения Катакомб, Пальмиры, Файюма и ранней Византии; римский дух на берегах Босфора покорился не хаосу и не сексуальности: он уступил Востоку.

Женщины при дворе византийских императоров закрывали лица покрывалами, как и при дворе Сасанидов, и персидские посланники нисколько не удивлялись церемониалу, установленному Багрянородными. Дарий благодарил Василия Второго за возрождение своего царства, потому что тот стер с лица земли самую память о Фидии и Бруте. В захоронениях снова начали находить длинные мечи с рукояткой, украшенной бирюзой, вместо коротких цельнокованых мечей, которые подвергали закалке одновременно с лемехами плугов. Вместо сияющей греческой непринужденности – роскошь орудий убийства и расцвет полицейщины, столь любимой тиранами; вместо признания авторитета власти (не считая верховную) – изворотливость; во всем этом мертвящем османском декоре вновь замерцало тысячелетнее отражение Бога.

Если бы ислам писал собственные иконы, насколько понятнее нам стало бы византийское искусство!

Вначале христианство заимствовало формы, подсмотренные в Риме. Гермес Агнценосец стал Христом – Юпитер или Цезарь подходили на эту роль еще меньше. Но язык вечной жизни был связан со смертью, которая, казалось, воцарилась на каждом опустевшем после статуи императора пьедестале; отныне смысл жизни придавала наконец победившая азиатская смерть. Когда империю накрыла волна нищеты и милосердия, по-детски наивные изваяния Христа затерялись в церковных стенах; понадобилось еще несколько веков, чтобы Христос перестал восприниматься каким-то античным пастухом, а сам Рим заговорил по-христиански, прислушиваясь к подземным голосам, доносящимся из Катакомб и с кладбищ…

Это искусство тайников и гробов – своего рода канте хондо, подобное испанскому импровизированному пению. Оно развивается помимо стиля. Сохранила ли римская живопись свой престиж? Как ни мало мы ее знаем, в своих лучших образцах (как и скульптура той же эпохи) она стремилась к изображению власти во всем ее блеске. Что было делать с этими самоуверенными изваяниями толпам рабов или патрицианкам с опустошенной душой, участницам убогих пиршеств посреди царящего в Риме голода? Наспех намалеванные на скрытых от чужих глаз стенах изображения Богородицы и мучениц на саркофагах представляли не больше опасности для статуй на залитых солнцем площадях, чем песнь распятого ребенка – для громады Колизея…

Пронзительность катакомбной живописи объясняется не ее ценностью, а тем, что в ней слышен ропот человека, готового ответить на призыв Синая. И когда какой-нибудь монах без сутаны привязывает к ручке метлы свечку, чтобы прочитать ранние надписи в этих галереях, мы снова различаем взывающий из-под земли голос. Это тот же голос, что готовит нас, пробирающихся по каменным переходам пещеры Фон-де-Гом, к появлению полустертых силуэтов бизонов, в свете электрического фонарика похожих на дрожащие тени. Не хватает только магии со слепым ликом многих тысячелетий, для которой смерть человеческая еще не принадлежит человеку, зато слышен голос всепрощения. Но бедные катакомбные фигуры плохо различают этот голос. На земле, за полями сельского Рима, ощетинившимися артишоками, тянутся кипарисовые аллеи, а в кузницах солнца еще плавят красное золото, так же кипевшее, когда Антоний направлял свой корабль к Клеопатре; но ни бесчисленные мертвецы, ни мученики, ни откровение, которое вскоре возьмет верх над империей, не оставили в этих переходах следов, если не считать нескольких застывших в позе мольбы фигур да неуклюже скопированного с виллы Нерона декора.

В Риме III века стиль перестал служить выразительным средством. Языческие, иудейские и христианские саркофаги и барельефы, изображающие победы императоров и жертвоприношения Митре, принадлежат одному и тому же искусству. Христианская душа поселилась в античных формах, как вскоре церкви займут императорские здания.

Поначалу христианский дух катакомбам придают неумелость и бедность. Нам хотелось бы зацепиться за