время он был очень красивым мужчиной. Мне встречались башкиры двух типов: первый, очень похожий на сибирских остяков, живущих в бассейне Оби, отличается плоским носом, прямым профилем, квадратным лицом, короткой шеей, черными блестящими глазами, немного выступающими скулами и редкой бородкой. Старик-башкир с Ямантау был скорее второго, киргизского типа, характеризующегося широким лицом и орлиным носом. Он встретил нас довольно приветливо, но, увидев с нами писаря, бросил на него подозрительный взгляд. У старика была бычья шея, из распахнутой рубахи виднелась покрытая седыми волосами грудь. По его словам, ему было девяносто лет, но, скорее всего, он, как и все туземцы, преувеличил свой возраст, поскольку точно его не знал. Звали его Мурзабай. В момент нашего прихода он молился, уткнувшись носом в старый потертый ковер, расстеленный перед хижиной.

Старик пригласил нас войти и спросил, хотим ли мы отведать барашка. Я сказал, что нам будет достаточно кумыса. Когда ему принесли в миске этот напиток, он взял большую ложку и стал его черпать и выливать обратно – кумыс бывает вкуснее, когда его взбалтывают. Помню, когда я долго жил у одного киргизского султана, наполненный кумысом большой кожаный бурдюк укладывали на спину верблюда и заставляли его ходить в течение четверти часа. Бултыхаясь между горбами, жидкость приобретала особенный вкус. Старый башкир относился к перемешиванию кумыса со всей серьезностью: этот напиток был для него божьим даром, всем сущим. Точно так же относятся к караваю французские крестьяне, осеняя его крестом, или русские мужики, целующие упавший на землю кусок хлеба.

Я принялся расспрашивать старика о его молодых годах, о победах в борьбе и участии в облавных охотах, но он испугался и замолчал, а затем зарыдал.

– Он плачет, – после долгой паузы пояснил мне его сын, – потому что стар и уже не способен на это.

К нам подошла башкирка, и мой собеседник кивнул ей в сторону отца. Она сразу убежала, так как считается, что женщин нельзя показывать старикам, чтобы не вводить последних в искушение и не вызывать у них ненужных воспоминаний. Мальчишка, внук Мурзабая, уселся напротив своего деда, и тот, обняв ребенка, улыбнулся ему сквозь слезы. Я предложил старику табак, но он отказался от него:

– Мне уже ничего не нужно, отдай это моему сыну.

Однако несколько минут спустя старик вновь был в веселом расположении духа: он хохотал, когда я фотографировал его семью, и, прощаясь, помог мне взобраться на лошадь, чтобы показать, что у него еще есть порох в пороховницах.

В нескольких километрах от кочевья Мурзабая мы посетили лесное хозяйство Бакиево[195] с его большими печами для производства дегтя, смолы и древесного угля, и, уставшие, возвратились в Старое Сеитово, где поужинали молочными продуктами. В нашу комнату башкиры бросили несколько связок сена для отпугивания клопов, которые были здесь повсюду.

– Завтра, – сообщил мне писарь, – я буду присутствовать на заседании башкирского суда.

Мне тоже захотелось посмотреть, что это такое. Оказывается, в каждой башкирской волости, или, по-нашему, кантоне, земский начальник ежегодно выбирает судей из двух предложенных сельчанами кандидатов. Суд обычно состоит из председателя и двух-трех членов, за делопроизводство отвечает писарь, обладающий, как у всех отсталых племен Урала, Туркестана и Сибири, огромной властью. Туземцы, для которых он олицетворяет государство, боготворят его и одаривают всякого рода подношениями. На самом деле все писари – плуты, работающие на попа или мелких вышестоящих чиновников. Зная о прегрешениях своих хозяев, они держат их на крючке, угрожая в случае чего прибегнуть к широко распространенному в России способу борьбы с неугодными – анонимному доносу.

Суд в Старом Сеитово напоминал комедию: оба судьи едва понимали по-русски, а говорить на этом языке вообще не умели.[196] Что касается председательствующего, то он лишь озвучивал мнение писаря, старшина же участвовал в прениях, сидя на ящике. На повестке было несколько дел, и все они касались споров башкир с русскими ростовщиками.[197] Последние уже дали взятку писарю, и, следовательно, решение было известно заранее. Тем временем судьи заняли скамью, а писарь пристроился за маленьким столиком. Меня и Гавриила Эдуардовича посадили в середине комнаты. За нами навытяжку стоял Антонов с моим фотоаппаратом через плечо.

Наконец писарь открыл заседание и стал расспрашивать несчастного башкира, с трудом понимавшего, о чем идет речь. Оба судьи, тоже не разумевшие по-русски, рассматривали летавших вокруг мух, а председатель лез из кожи вон, пытаясь изображать деятельное участие в процессе. Старшина, видя, как башкир путается в бесконечных объяснениях, взял слово и вкратце изложил суть дела. Эта самодеятельность не понравилась писарю, который тотчас же отослал его что-то принести.

– Председатель, – время от времени приказывал писарь, – а ну-ка, спроси-ка об этом!

Но председательствующий чаще всего не понимал, чего от него хотят, и взбешенному писарю приходилось вновь и вновь повторять свой вопрос, который председатель затем воспроизводил слово в слово, как ребенок на школьном уроке.

Обратив внимание на забавные физиономии судей, я шепнул Антонову:

– Вот бы их сфотографировать!

Писарь, однако, услышал меня и переспросил:

– Вы хотите их запечатлеть? – и затем рявкнул: – Судьи, а ну-ка все живо во двор!

Судьи и председатель, которые скорее поняли жест, чем слова, встали и собрались около избы, где я их и сфотографировал. Затем они возвратились обратно и возобновили рассмотрение дела.

Тем не менее, несчастному башкиру не удалось отстоять свою позицию, и председатель вынес приговор, кое как пробормотав то, что ему диктовал писарь.[198]

Обычно башкиры стараются решать все споры между собой с помощью какого-нибудь уважаемого старца, которого приглашают в качестве арбитра. По словам местных жителей, раньше у них были честные судьи, которые занимали свою должность пожизненно, и молва о справедливых блюстителях закона привлекала к ним много клиентов. Рядом с ними жили ученики, которые перенимали нормы обычного права. Теперь такого нет: сегодня судьи назначаются на один год и стараются побыстрее набить себе карманы, так как не уверены, что займут эту должность вновь.

– Эти дикари, – заявил мне писарь по окончании суда, – лишены чувства справедливости!

– Но ведь для этого есть Вы! – стараясь не расхохотаться, заметил ему Гавриил Эдуардович.

Между тем ко мне подошел председатель суда, и я нарочито серьезно поздравил его с успешным завершением дела. Он принял мою похвалу как должное и признался, что является потомком знаменитого судьи, основавшего Старое Сеитово. Отсюда я сделал вывод, что все сеитовцы – это прирожденные судьи, а некоторые из них по совместительству еще и замечательные жулики.

Вполне возможно, что деревню и впрямь основал некий Сеит. Говорят, что его