в течение месяца-двух, но, испаряясь по пути вниз, возвращается в атмосферный холод и ждет своего часа. И этот час наступил около пяти утра — тихое серое небо раскрылось, и потекла вода. Сначала спокойно и неторопливо дождь орошал засохшую твердь, давая каждой капле успеть просочиться в землю, асфальт, вниз, к корням… Но постепенно игра природы усиливала свои фантастические возможности, и вот уже вода стала покрывать тонким слоем улицы. Насытив землю, она расширяла свои владения, превращая все вокруг в грязную Венецию. Город был плоским, воде некуда было сливаться, она застывала коричневым морем, пожирая все маленькие островки, превращаясь в океан. Так бывает: город воспринимает это как стихийное бедствие и поэтому не готовится заранее. Подземные канализационные трубы, скорее всего, уже давно сгнили, стоки засорились человеческим мусором и листвой, люди знали — надо просто ждать. Три-четыре дня, и все вернется — жара, пыль, засуха… А пока потоп показывал свою мощь и пугал форс-мажорной непреодолимостью удивленное городское начальство, которое выступало по телевидению, называло причины, искало виновных и, как и все жители, спокойно терпело насилие неба. И город, и его начальство знали — надо прожить-выдержать всего несколько дней, а пока народ возмущается, начальство оправдывается, и в его телевизионных обещаниях появляется видимость борьбы и заботы…

Силов проснулся от шума дождя. Открыв балкон, он смотрел на стену воды в рассветном воздухе — пахло мокрой пылью, и в комнату просачивался приятный холодок…

Понедельник… Лиза валялась в постели, выставив из-под одеяла ногу. Все-таки она — гаджет! Мудрый, чистый, порядочный — гаджет. Таких женщин в России — дальше Силов не знал — единицы. Конечно, есть вероятность, что в каждом городе можно найти подобную Лизу. Но подобную ли? Обеспеченную работой, красотой, умом, сдержанностью — нет, не во всяком городе такое существует.

Он сел на кровать и приоткрыл одеяло — гаджет не шелохнулся, он был всецело отдан сну. Взяв маленькую ножку, Виктор рассматривал ступню — линии и перекрестки… Отложив тридцать шестой размер, Силов поднялся и порылся в комоде — толстый фломастер был как никогда кстати. Вернувшись к Лизе, Виктор написал на испещренной тонкими линиями ступне — «Люблю. Твой С.». Осторожно положив ногу на кровать, Виктор встал. Лиза не пошевелилась… Редко-редко можно заметить в Силове зачатки сентиментальности, но дождь и утренняя сигарета вдруг представили мир как уютное и прекрасное мгновение в непреходящем скитании человеческой души в поисках умиротворенности. И действительно, есть минуты в жизни каждого человека, когда жизнь ему кажется гармонией, спокойствием и чем-то по-настоящему достойным. Мало кому удается сохранить в себе это чувство — ощущение покоя тает, теряется, и возвращается уродливая, выжимающая соки действительность…

Действительность вернулась к Силову воспоминанием о Званцеве… «Урод и ссыкун, — пронеслось внутри Виктора. Сейчас он ненавидел Николая всем своим существом, которое испугалось не меньше краснолицего потного рогоносца. — Ты будешь наказан, парень!»

Николай не выходил из головы — а если дознаются? В том, что дознаются, Виктор не сомневался — разговор с Игнатьевым только подтвердил его уверенность.

Что-то дернулось в Силове, он вздрогнул. Что такое? В чем дело? В голове отчетливо, но молниеносно и спонтанно мелькали какие-то предметы — Виктор понял, что вместе с фломастером в ящике комода лежала какая-то рундучная утварь, которая теперь появлялась перед глазами Силова и исчезала. Мозг отказывался понимать причину, а сознание выбрасывало перед ним карандаши, тетрадки, бинокль, фонарик, отвертку, платок, нож…

Нож! Виктор рванул к комоду — так и есть! Большой охотничий нож, купленный сто лет назад по уже неизвестному поводу, лежал перед ним в ящике и требовал к себе внимания…

Педагогический институт находился в самом центре города — вся сельская молодежь это ценила, лелеяла больше всего: ведь рядом, совсем рядом, в пяти шагах, была настоящая жизнь. Стоящий во дворике и глубине улицы педагогический институт еще в революционное советское время занял здание губернского собрания. Находясь в самом центре города, этот уголок утопал в тишине. Небольшой сквер отделял буйство жизни от будущих ушинских и сухомлинских. Красивый забор-решетка пропадал в кустах сирени, сквозь которые то тут, то там виднелся сам дом с колоннами. За зданием было несколько хозяйственных построек, спортивная площадка и потом уже овраг — безобразным порядком торчали деревья, институтская свалка, ручеек, превратившийся в сточную канаву, а сейчас — просто в глиняный сель, таща на себе обломки деревьев и городской мусор.

Найти Званцева труда не составило: на доске во дворике института висело внятное расписание — через полчаса Николай должен быть на паре у второго курса.

Силов вышел на улицу, закурил — он ждал Николая… Как и положено настоящему преподавателю, Николай появился загодя. Увидев Виктора, он опешил, покраснел и остановился — тот стоял у забора и знаками манил Николая к себе. Званцев подошел.

— Пойдем поговорим, — Силов был спокоен и холоден. Николай плелся за ним — они вышли к оврагу. Изгородь металлическая и живая уже кончилась, начались дикие и брошенные растения… Когда-то лавочка для уединения, а сейчас полусгнившая доска на чугунных массивных ножках стала приютом для двух мужчин.

— Ты знаешь, как тебя вычислили? — Виктор закурил и с ногами забрался на скамейку. Николай достал из портфеля газету, постелил на мокрую доску, сел… — Твоя жена была на похоронах конкурента — там ее и заприметили…

Званцев опустил голову и покраснел еще больше. Теперь и шея была бурой и потной.

— Она ходила проститься, понимаешь? Проститься с любимым человеком… И ей было плевать, если ты узнаешь об этом. Знаешь почему? Потому что она тебя не любит. Просто и по-человечески не любит. И не потому, что ты лох, вовсе нет. А потому, что ты — ноль! Ты живешь там, где нет ничего — ни плохого, ни хорошего. Серединка на половинку. Ноль! А жена твоя — не ноль. Она любила и любит этого, в красном шарфе, и помнит его и всю жизнь будет помнить.

Николай молчал и только беспомощно поглядывал на Силова. Может быть, он и сам это знал, догадывался, что ли, но так прямо подумать об этом или, что еще тяжелее, сказать-признаться самому себе Званцев не мог. Как-то успокаивало его то, что таких, как он, — пруд пруди, и никому нет дела до него — у самих проблемы на проблемах.

— Откуда ты знаешь? — с трудом проговорил Званцев и поперхнулся собственным звуком. Голос был рваный, хриплый и трусливый.

— Игнатьев сказал…

— Ты прав, Виктор Силов, наверное, прав… Что же мне делать?

— Пойдем, еще есть минут двадцать — я тебе покажу твою жизнь, — Силов слез