— Я ваши — тоже, Борис Львович! Так что не надо. Мы оба отлично всё понимаем! Не дети.

— Так и я вам не ребёнок! Вы хоть знаете, что Найдёнова болеет? Вы это знаете?! Колчина расходится с мужем! Лучших актрис не будет! Красновский запил. Одна серость осталась. Кстати, всё это — ваши протеже, чёрт бы меня побрал, вместе с вами! Это же будет провал. Вы, хоть это, понимаете? Что это будет таки настоящий провал!

— Борис Львович, я вас предупредил. Не теряйте зря драгоценное время. Я на вас таки надеюсь. Делайте, что хотите, но, чтобы спектакль был выдан на уровне!

— Вам легко говорить, — огрызался режиссёр. — А что я должен теперь делать? Что любой, на моём месте, стал бы делать? Плюнул бы, и ушёл! — Режиссёр демонстративно сплюнул, но тут же закричал, хлопнув себя по мраморной лысине, обрамлённой мелкими завитками уцелевших кудрей: — Вот что! Бегите сейчас же к Красновскому, и чтобы ни капли вина больше! Вас — он послушает. Будет играть Шалимова. И Быкова — запасным. На всякий случай.

— Бегу, Борис Львович, голубчик, бегу! — упорхнул директор. Понимал, теперь за всё будет отвечать режиссёр. Потому что не "заболел", не упал, не уехал к "умирающей" тётке.

Режиссёр Линкин понимал это тоже. Не уехал, значит, собирай всех актёров и выкручивайся. И он их собрал.

— Товарищи! Хотя сегодня у нас и не премьера, хотя на "Дачников" не продано и половины билетов, на спектакле, тем не менее, будет всё самое высокое начальство. Чем это вызвано — не знаю. Может, будут разгонять один из театров. Сами знаете, в городе 2 драмтеатра, и оба — на дотациях. А может, что-то другое. Начальство не докладывает о своих намерениях. А у нас — нет сейчас Найдёновой, нет Колчиной, нет Красновского. И всё же надо показать, более или менее, хорошую игру. Показать, на что мы способны! Лично я, думаю, что сегодняшнее посещение — неспроста. У меня всё. Хотите жить — сыграете хорошо. Хотите, чтобы разогнали нас, а не соседей — поступайте, как знаете. — Он скрестил на груди руки и мрачно задумался. Не режиссёр — Наполеон перед Ватерлоо.

Актёры не хотели, чтобы разгоняли их театр, и потому на дополнительную репетицию согласились без обычных препирательств. Работая без грима, они, тем не менее, старались по-настоящему. Режиссёр не прерывал их, лишь записывал в блокнот замечания. Тут и Колчина появилась. Кто-то из актрис уговорил её по телефону, и она пришла спасать театр тоже, несмотря на творческую хандру и упадок духа. Дело в том, что квартиру она ещё не разменяла и, продолжая жить с мужем под одной крышей, ежедневно и жестоко с ним ссорилась. Тот всё ещё продолжал припоминать ей былые измены, грязно оскорблял, пьяно дрался.

Увидев Колчину, актёры дружно ожили, зашевелились, и пьесу прогнали до конца быстро. Режиссёр указал каждому на его недостатки, и на том закончили. Было не до трактовок, лишь бы гладко прошло.

Но все были взвинчены, нервничали. Домой идти было некогда, хотелось есть. А буфет откроется только перед спектаклем. Да и самой буфетчицы ещё не было, так что и упрашивать было некого. Всё было против, поперёк, будто сама судьба запланировала им эту неудачу, а потому и принялась готовить соответствующее этому настроение.

И оно было создано — мрачное, устойчивое. Последний штрих внёс перед спектаклем влетевший в общую уборную запыхавшийся директор:

— Товарищи! — прокартавил он звонким неестественным голосом. — Всё начальство уже в ложах. Секретарь обкома приказал начинать! Смотрите же не подведите, товарищи! — И убежал.

— Раньше нам приказывал начинать режиссёр, — зло высказался не похмелившийся Красновский. Он был раздражён, мрачен и зол.

— А публика-то хоть собралась там? — спросил пожилой актёр Бессонов, обращаясь неизвестно к кому. Ему ответил проходивший с лесенкой в руках Петрович, машинист сцены:

— Какое там! Ползалы не будет. Зато пива — 20 ящиков завезли! И всякой закуски. Жареные куры, икра, пирожки! — Петрович закатил глаза, а всех ещё сильнее замутило от голода.

Когда дверь за Петровичем закрылась, актриса Салей вздохнула и выразила своё настроение вслух:

— Боже! Пиво, икра. А мне — эту идиотку играть. Которую не любят. Меня же всю жизнь… любили! Я не понимаю…

— Ничего, голубушка, придёт время — поймёшь! — зловеще пообещала из тёмного угла пожилая актриса Козлевич, играющая роль Марии Львовны.

— Ну? Пошли, что ли? — обречённо сказал Красновский. — Скоро занавес. Эх, бутылочку бы мадерцы!

И все пошли — непривычно молча, привычно не любя друг друга, своего директора и режиссёра, не любя спектакль, который собирались играть — слишком напоминал он им собственную жизнь, собственные неудачи, от которых не хотелось жить.

Чудо произошло во втором действии, когда Колчина, исполнявшая роль Варвары Михайловны, очень верно и трагически произнесла:

— Я не могу. Поймите вы — я не могу! Я сама нищая… Я сама в недоумении перед жизнью… Я ищу смысла в ней и не нахожу! Разве это жизнь? Разве можно так жить, как мы живём? Яркой, красивой жизни хочет душа, а вокруг нас проклятая суета безделья… Противно, тошно, стыдно жить так! Все боятся чего-то и хватаются друг за друга, и просят помощи, стонут, кричат…

С этой минуты спектакль словно стронулся с места, и ожил — пошёл, покатился, наполняясь огнём чувств и страстью слов. И будто проснулся от тяжёлой спячки и зал, услышав слова актрисы, вырвавшиеся из глубины души, как стон. Проснулись сами актёры.

Колчину услыхал и Хозяин, почти дремавший до этого, остановивший пальцы-жернова на животе, а стало быть, и ход мыслей.

— Мы живём на земле чужие всему… мы не умеем быть нужными для жизни людьми, — продолжала актриса страстно. — И мне кажется, что скоро, завтра, придут какие-то другие, сильные, смелые люди и сметут нас с земли, как сор… В душе моей растёт вражда ко лжи, к обманам…

Хозяину показалось, что актриса обращается прямо к нему, и ему были неприятны эти слова, чем-то они задевали его. Хотелось взять и рявкнуть: "Фатит! Нету вже сил слухать!"

А потом он запутался в этих героях и героинях — где чья жена, чей муж, кто кому изменяет, с кем живёт. Это — нравилось, потому что похоже было на правду. И особенно понравилось, когда один из актёров — Быков написано было в программке — развалился на сене в лесу и заговорил длинно и зло:

— …всё это одно кривлянье… Я знаю. Я сам когда-то философствовал… Я сказал в своё время