было такое нужно знать — так и не понял, но теперь старшина оккупировал меня полностью.

— Художник, мне нужно сделать также.

Я кивал и старался слиться. Также точно не выходило, старшина продолжал парить мозг и если бы знал — насколько сильно эта личность достанет дальше, может и занялся бы. Но в будущее, как известно, смотреть могут не только лишь все, потому и забил.

Старшина настиг меня коршуном уже Дагестане, потом в Чечне, но это совсем другая история.

Самым смешным эпизодом оказался с ним же, после второй командировки, когда он, поймав меня в коридоре, гордо заявил:

— Я вот иду на концерт группы Хай-Фай, а ты дрочиться в караул, смекаешь?

Дагестан

— Ты идиот? — не особо ласково, зато честно спросил меня Вова. — На кой ляд тебе в Даг?

Вопрос был не риторическим, а самым настоящим. Возник он в связи с надвигающимся дембелем моего личного дембеля, коего я, фактически, подставил. Да-да, именно так оно казалось, было и не делало мне никакой чести.

За одним исключением — я совершенно честно не желал гаситься в клубе. Совершенно.

— Твоё дело, — сказал Вова, — сюда больше не приходи.

Справедливо, вряд ли ему хотелось видеть мою рожу после заявления о командировке.

Полк отправлял первые партии душья, готовясь остаться без наглых, охуевших, расслабленных, но, тем не менее, вполне годных солдат. Причём там, где ждать стоило чего угодно. На административной границе республики Дагестан и Чеченской республики Ичкерия, как бы независимой, как бы мирной и как бы не желавшей настоящих погранцов со всеми вытекающими.

Возможно, в полку перестраховывались, возможно, там всё делали правильно. Заявление о добровольном желании отправиться туда легло на стол командира роты утром. Ничего не случилось, не зазвенели литавры, от меня не отколупались дембеля, а мои сопризывники, не желавшие никуда катиться, смотрели в мою сторону пренебрежительно и несколько зло.

Всё объяснялось просто: ехать по своему желанию мог только дебил, а им, несчастным горемыкам, оставалось служить всё в той же добро-милой компании Жана со-товарищи, включая прибывающих и прибывающих конвойщиков. Чем меньше духов в расположении, тем больше ложится на плечи каждого, само собой.

— Дурак ты, художник, — сказал Чола, недавно побывавший в месячном отпуске и вернувшийся с шевелюрой чуть ли не по плечи. Умудрившись три дня прогонять именно так, сегодня утром наш армянский блондин всё же постригся.

— Вот дурак, — повторил он, — сидел бы в клубе, малевал всякую шлоеботь и радовался бы жизни. Несёт тебя хрен пойми куда и зачем. Зачем?!

— Я служить пошёл, а не картинки малевать, — сказал кто-то внутри меня и навсегда отрезал спокойную армейскую жизнь.

— Техасский рейнджер, блядь, — Чола ухмыльнулся и пошёл по своим делам. А я по каким-то, совершенно незначительным, своим.

До отправки оставалось несколько дней, конвейер уже заработал, оставалось дождаться офицера или прапорщика, ехавшего вне большой партии. Да-да, нас отправляли именно так, обычными поездами, человек по десять, не больше.

На второй день случилась полная хрень — оскользнулся на ступеньке и шагнул сразу на три ниже. В колене явственно хрустнуло, налилось болью и потихоньку покалывало горячим. Где-то к обеду стало ясно — колено разнесло, ходить так себе, не говоря про бег. А ехать, как оказалось, предстояло уже утром.

Об этом сказал старшина, залучив в каптерку и продемонстрировав вещмешок, котелок, зимний бушлат с шапкой и сухпай.

— С утра всё заберешь, у дежурного по батальону, сейчас взял и пошел со всей халабудой наверх, сдашь и отбиваться.

— Мне в санчасть.

— Всё, косить начал? — устало-лениво спросил наш рыжий дьявол с тремя звёздочками.

— Не, повязку хочу сделать.

— Ну, вали, только не забудь сдать старлею своё барахло, чтоб не увели.

В санчасти меня ждала прекраснейшая ефрейтор Марина, с самой инфекционки ласково называвшая всех, отвезенных туда засерями, дристунами и как-то ещё, не менее ласково.

— Косить пришёл? — поинтересовалась она, рассматривая хромающее тело аки рентген.

— Повязку мне бы.

— Иди к хирургу.

Хирург, красивая женщина в спецкамуфляже, числившаяся как врач наших спецподразделений, слушать меня не пожелала:

— Как ехать в Дагестан, так все вы косите!

Я расстегнул портупею и, несмотря на её глаза, начавшие звереть, спустил штаны, ткнув в левое колено:

— Повязку можно сделать? Мне утром уезжать.

— Специально, наверное, куда сунул? — она фыркнула и царственно наклонилась, рассматривая. — Ладно, стой так.

Повязку она мне сделала, обычным бинтом и так перетянув, что пришлось разматывать и перетягивать самому. Толку оказалось мало, колено ныло, и сильнее раздражало только собственное неумение сделать нормальную петлю у вещмешка.

Прощаться с нами, убывающими почти в никуда, никто не вышел. А зачем, верно?

Ночной вокзал Краснодара, спустя несколько месяцев после первого прибытия, показался каким-то чудом, с живыми обычными людьми, едущими по совершенно личным делам. Люди читали газеты, книги, чистили вареные яйца и дербанили куриц прямо в зале ожидания. Пара дядек тихонько выпивала, а менты тут оказались обычные, не срочники и никто дядек не трогал.

— Не расходимся, — буркнул прапор со второго БОНа, — курить по трое и вон туда, на улицу. Чтобы я вас, охуярков видел.

Мы ходили курить туда, получив по целых пять пачек моршанской «примы». Там же курили две девы неясного возраста, социальных положения и ответственности. Гафур, рассматривая длинные ноги одной, открытые почти по самые стринги, разве что не облизывался. Я, если честно, тоже.

Девы на нас не смотрели, курить третью подряд казалось форменной дуростью и мы вернулись.

И, через несколько минут, пошли на электричку, пёршую в Ростов. Ни до армии, ни после, так и не выпало побывать в нём дальше вокзала, а Дон, если уж на то пошло, особо не впечатлил. Ну, речка, не самая широкая, зеленоватая, получше Кубани, но все же — просто речка.

Нас вёз поезд, катящийся в Махачкалу. Плацкарт девяностых, густо набитый женщинами с детьми, небритыми мужиками, косящимися на нас и несколько откинувшимися зэками, катил себе и катил.

Рядом сидел крохотный, но как сбитый из валунов, большеголовый Мурашкин, самый натуральный башкир, не любящий говорить и любящий побороться. Почему Мурашкина, ртутно-подвижного и выносливого как двугорбый верблюд, не взяли в спецвзвод? Да он сам не захотел, вот и всё.

Первое знакомство с сухпаём, потом катавшимся с нами всю службу, особо не зашло. Наверное, знай я о том, что его вкус, спустя четверть века так до сих пор со мной, постарался бы как-то отметить этот день в памяти. Но вышло как вышло и чуть не сломав зуб о сухарь, годный забивать гвозди, все следующие разы