— Спасибо, милая, не до пирогов нам сейчас! — отказался Костя. — Ты вот лучше сыщи скоренько мою летнюю фуражку. Шапку я вчера обронил где-то…

— Чего ее искать! — буркнула кухарка, раздосадованная отказом от ее стряпни. — На полатях она лежит, сей час принесу…

На улице Розенберг взмахом руки остановил извозчика и велел оробевшему ваньке задаром везти их к инженерному дому «по казенной надобности, срочно». Взяв в качестве понятых все того же дворника Феоктистова да господина с третьего этажа, все рассказывавшего Константину о странных звуках в седьмом номере вчера вечером и утверждавшего, что в «сием месте нечисто», они вчетвером бестолково перерыли всю квартиру, причем понятые старались и любопытствовали более самих полицейских. Костю коробило, когда любопытный господин, причмокивая сладострастно, пальцем ковырял Сашеньки но белье. Отогнав сего фетишиста, Кричевский сложил по памяти стопку вещей, которые просила привезти она. Розенберг изъял револьвер, лежавший в ящике простреленного трюмо у окна, и, поразмыслив, зачем-то прихватил оттуда же пачку писем, адресованных княжне Омар-бек из разных городов империи. На том и завершили обыск, закрыли дверь и опечатали, а дворника обязали явиться завтра же для дачи показаний по делу.

По возвращении их в полицейскую часть Розенберг заторопился с допросом княжны. Ему не терпелось объявить ей о смерти Лейхфельда и о начале следствия по этому факту. Костя, на летнюю фуражку которого все косились с удивлением, избегая объяснений, поспешил заменить ее старой форменной шапкой Макарыча, на два размера большей, чем надобно, заручился распоряжением задумчивого и молчаливого, как никогда ранее, Леопольда Евграфыча и вприпрыжку побежал в застенок — к княжне.

Отправив пожилого надзирателя прочь, за коридорную решетку, он прежде постучал условным стуком, а после провернул скрипучий ключ и открыл дверь.

Княжна дурно провела ночь, осунулась. Кожа ее, прежде гладкая и свежая, покрылась местами краснотой и сделалась сухою, болезненного вида. Пышные волосы пришли в беспорядок. Только глаза, огромные, карие, спокойные, как бездонные озера, оставались прекрасными как прежде. Ничего не выражая при появлении Кричевского, заставшего ее в прежней позе, с поджатыми ногами на нарах, будто она и не ложилась, Сашенька лишь выжидательно повернула голову. Константин, терзаясь глубокой виной и раскаянием за внезапную измену, такую ненужную и гадкую сегодня, сложил аккуратной горкою принесенные вещи у ног ее и опустился тихо на колени перед низкими нарами, взяв ее холодные пальцы в свои жаркие ладони.

— Лейхфельд умер вчера ночью, — сказал он. — Ты прости меня за вчерашнее… Я все исполнил.

Глаза ее дрогнули, и зрачки расширились при известии о смерти инженера.

— У душегубки окаянной прощения просишь, — разлепив спекшиеся от долгого молчания губы, хрипло усмехнулась она.

— Мне все едино, — ответил Кричевский, не сводя с нее глаз. — Ты мне всегда мила будешь…

— Что бы ни случилось?

— Что бы ни случилось, — с замиранием сердца ответил он, зная уже, что это не пустые клятвы, и не представляя, что же еще может случиться хуже нынешнего.

Она ласково повела рукой по его стриженой склоненной голове, ледяные пальцы ее натолкнулись на пламенеющую под волосами шишку, тонкие брови поднялись изумленно. Сашенька все поняла без слов. Подняв решительно его с колен, внезапно и пылко охватила она юношу ногами и руками, прижалась всем телом и принялась целовать быстро, жарко, точно жаля, так, что у Константина дыхание зашлось.

— Ты мой единственный, моя последняя надежда на этом свете!.. Какая жалость, что все так глупо выходит!..

Губы ее, прежде сладкие и благоухающие, были теперь горьки.

— Надобно идти, — осторожно остановил ее Константин, не теряя головы. — Розенберг ждет. Приготовься.

Она кивнула, и более не сказали они друг другу ни слова.

В кабинете расположились прежним порядком: напыщенный и важный Розенберг в деревянном неудобном кресле, за столом, под портретом императора; Собянская княжна, бледная и спокойная, боком к нему, по другую сторону стола и лицом к Кричевскому; хмурый и молчаливый становой пристав, ковыряющий щепочкой под ногтем, — на диване позади княжны. После необходимых процедурных вопросов и уведомлений Розенберг предложил «девице Александре», как он отчего-то порешил ее называть, изложить суть произошедшего.

— Я изложу после того, как вы принесете мне извинения и пообещаете впредь именовать меня моим полным именем с добавлением приличествующего мне титула, — сухо сказала княжна. — И потрудитесь занести слова мои в протокол!

Костя охотно заскрипел пером, высунув язык и склонив голову набок.

— Что ж, извольте… Госпожа Омар-бек, — выдавил из себя Розенберг, — я клянусь, что дознаюсь вашего истинного имени и выведу вас на чистую воду! Рассказывайте!

— Двадцать второго февраля сего года, — начала княжна, волнуясь, облизнув сухие губы кончиком языка, — около девяти часов утра, во время заряжания мною американского револьвера «Смит и Вессон», я попыталась взвести курок. Я хорошо излагаю, господин писарь? — попыталась улыбнуться она в адрес Кричевского. — Вам удобно записывать? Вы успеваете? Так вот… У меня дрожали руки, как сейчас, курок был тугой и взвести его до конца мне не удалось. Тогда я обернулась к моему жениху, Евгению Лейхфельду…

— Минуточку! — остановил ее Розенберг. — Где все это происходило? Где вы стояли, где находился Лейхфельд? Поподробнее!

— Я стояла… Я стояла в дверях спальни, спиной к нему, опустив револьвер вниз и пытаясь двумя руками взвести этот проклятый курок… Вот так! — княжна привстала, ссутулив спину, направив руки с воображаемым револьвером вниз, в пол. — А он, Евгений, он был в спальне. Как раз он закончил собираться на завод и смотрелся в зеркало! И когда я повернулась к нему, револьвер был у меня в руках. Я спросила, что же мне делать с ним теперь, коли он не взводится? Он сказал: «Дай сюда, револьвер не игрушка, я положу его на место…». Да-да! Он именно так сказал!

— И что потом? — спросил, напрягшись, Розенберг.

— Потом… Потом он протянул руку за револьвером, а я протянула ему свою… Револьвер был в ней, но я даже не подумала о том, куда направляю его, я хотела только, чтобы он взял его и убрал!

— Убрал куда?! — резко выкрикнул Михаил Карлович, бледнея.

— На место!

— На какое место?!!

— Прекратите кричать! В ящик трюмо… Он всегда там лежал…

— Дальше!

— Дальше?.. А дальше внезапно случился выстрел! Евгений упал! Сразу стало много дыму… Он закричал: «Боже мой! Ты меня ранила, кровь течет!». Я бросила револьвер на кровать… Евгений поднялся и побежал куда-то… В дворницкую, как оказалось… Я пошла следом… Ну, а далее вам все известно.

Розенберг, волнуясь, достал из ящика стола трубку и начатую пачку табаку.

— Простите, господа, я закурю! Не каждый день приходится выслушивать такое наглое вранье!