Княжна никак не отреагировала на эту эскападу. Ее лучистые спокойные глаза смотрели через Костю Кричевского в стену, в никуда, и при этом помощник станового пристава поклясться мог, что каким-то вторым взглядом она хорошо видела его и смеялась над ним!

Неожиданно на диване зашевелился господин Станевич, оставив, наконец, свою щепочку.

— Будьте добры, княжна, припомните: какой именно рукой подали вы револьвер господину Лейхфельду?

— Какой? — удивленно перегнулась Сашенька через плечо. — Что значит — какой?

— Ну — левой или правой? Как говаривали в старину, ошую или одесную? Будьте внимательны, это может оказаться важным для вас. Впоследствии.

— Хм… — княжна опустила взгляд на свои тонкие красивые руки. — Этой… Нет, пожалуй, этой!

— То есть левой? — уточнил Станевич. — Вы левша?

— Нет, я пишу и ем правой рукой, но… Позвольте, я встану, господа, чтобы припомнить отчетливее!

Она легко поднялась на ноги, быстро и изящно поправила волосы, призадумалась на миг, поворачиваясь, забавно выставляя вперед то левую руку, то правую, то обе вместе.

— Все же левой, мне кажется…

— Вам кажется — или же левой?

— Левой! Да, точно, левой! Не могу объяснить, почему… Я просто протянула ему револьвер, не думая ни о чем, да и все!

— А и не надо объяснять, — сказал Станевич с дивана, довольный чем-то. — Благодарю вас. Кричевский, запиши: подала левою рукой!

Костя, недоумевая, отчего это может быть так важно, на всякий случай записал бледно и оставил место на подчистку, чтобы при нужде легко исправить «левую» на «правую».

— Это был этот револьвер? — спросил Розенберг, успокоясь, пыхая коротенькой глиняной трубочкой. — Вы его узнаете?

— Да, — ответила княжна, едва взглянув. — Узнаю. Это он.

— Хорошо! А что вы можете сказать о принадлежности и происхождении сиих писем? — он потряс над головой изъятой при обыске пачкой листов. — Они вам писаны?!

— Позволите взглянуть?

Княжна взяла в руки письма, перебрала их бережно, при этом лицо ее как-то осветилось, словно теплыми воспоминаниями наполнилось…

Пауза затянулась. Становой пристав кашлянул вежливо.

— Да! — сказала княжна почти весело, точно поговорив со старыми друзьями. — Эти письма принадлежат мне! Простите, господа, холодно, я замерзла! Нельзя ли чаю?

— Я принесу! — сорвался Костя с места ранее, чем Розенберг или Леопольд Евграфович успели что-либо сказать.

— Распорядись, чтобы приготовили, и возвращайся! — остановил его становой пристав. — Тут без протоколиста никак нельзя!

— Скажите, — продолжил допрос Розенберг, дождавшись, когда Костя займет свое место за шатким треугольным столиком, — скажите, отчего же это пришла вам в голову столь странная фантазия заряжать поутру револьвер? Согласитесь, необычное занятие в девятом-то часу!

— Не могу сказать вам, Михаил Карлович! — пожала узкими прямыми плечами княжна. — У меня много необычных фантазий! То захочется мне вдруг кофею посреди ночи, то спать в обед! Кто со мной собирается жить, должен будет ко всему привыкнуть!

У Кости сердце застучало от такой ее шалости, но Сашенька вовсе не смотрела в его сторону, и шутка осталась непонятою никем, кроме того, кому она предназначалась.

— Впрочем, объяснение тому простое, — продолжала спокойно княжна. — Револьвер с вечера был разряжен, а я без Евгения подолгу оставалась одна. Поскольку у меня были причины опасаться, Михаил Карлович, я вам о них уже говорила, я и решила для своей безопасности зарядить револьвер, пока Евгений был дома, чтобы потом убрать его в ящик.

— Уж не знаю!.. — неожиданно визгливо закричал Розенберг, выведенный из себя напоминанием княжны о его якобы имевших место домогательствах. — Уж не знаю, какой умалишенный захочет с вами жить после всего того, что вы уже натворили, да еще когда узнает, какая вы лгунья! Это я вам сейчас расскажу, как было дело! Да! Вот посмеетесь у меня на суде! Но сначала ответьте на еще один вопрос: не было ли у вас предварительно с Лейхфельдом какой-либо ссоры или размолвки, предшествующей этой вашей странной прихоти заряжать крупнокалиберный пистолет в девять утра?! А?! Отвечайте! Немедленно!

— Да, — печально сказала княжна, опустив голову, — была. Предшествующим вечером, двадцать первого февраля, он сообщил мне об отмене нашей свадьбы и о том, что намерен порвать со мною навсегда.

— Чем же был вызван этот его решительный поступок?! — продолжал кричать Розенберг. — Извольте объяснить!

— Вам же виднее, Михаил Карлович, — тише прежнего сказала она, подняв теперь голову и глядя прямо ему в глаза. — Это же вы его отговаривали. Почем мне знать, чем вы его убедили.

— Кхе… кхе… — раздалось снова с дивана. — Княжна, вы простите нас… На первый взгляд может показаться, что эти вопросы не имеют к делу никакого касательства, а в то же время я смею вас уверить, что они очень даже важны будут впоследствии, на суде, для установления степени вашего душевного волнения. Скажите мне, как на духу: вас сильно затронул отказ Лейхфельда жениться на вас?

— А как вы думаете, Леопольд Евграфович? — просто сказала Сашенька. — Я, чай, его любила, я многим ради него пожертвовала… И я ничем не заслужила такого ремизу, кроме, разве что, того, что не по нраву пришлась его лучшему другу, господину Розенбергу, под влиянием которого он до той поры находился!

— Значит — да? — с истинно полицейской настойчивостью добивался однозначности ответа Станевич. — Затронул?

— Да, если вам угодно! Затронул! Сильно!

— Кричевский, запиши. А вы, княжна, не извольте обижаться. Вы поймете потом, для чего все это требуется…

— Да чего уж потом! — вскричал опять Розенберг, хватаясь за потухшую трубочку. — Я вам теперь расскажу, как дело было! Кричевский, запиши на отдельный лист, а вы, любезнейший Леопольд Евграфыч, оформите потом, как свидетельские показания, а то не могу же я сам себя допрашивать! Вам, кстати, тоже следует свои показания опроса Лейхфельда и свидетелей в больнице приобщить к делу! Так вот, господа! Клянусь говорить правду, только правду, всю правду, ничего, кроме правды! После того, как у Евгения открылись глаза на эту женщину, не без моей помощи в том числе, он действительно решил окончательно порвать с ней, чем привел эту особу в полное бешенство! Планы, которые она строила, рушились! Она устроила бедному Евгению такую сцену, такую сцену!.. Он мне все рассказал в больнице, с подробностями, и не один раз, когда я его посещал! Грешнер тоже слышал! Вызовите Грешнера! Он подтвердит!

— Да сами же и вызовите поутру, — усмехнулся становой пристав. — Эка разгорячились! Вы же дело ведете!

— Михаил Карлович, — сухо попросил Костя, — вы покороче и поближе к делу, а то мне всех ваших тирад не записать. Со слов инженера Евгения Лейхфельда мне стало известно… Так?