Не знаю, как бы мы протиснулись сквозь толпу народа, совершенно запрудившего улицу, без благодетельного вмешательства каких-то оборванцев, которые словно выросли из земли перед нами и, деятельно размахивая длинными плетьми, расплескивали волны народа по сторонам. Впоследствии мы узнали, что это были полицейские служители.

Сначала эта уличная жизнь, эта толпа, шум, трескотня напоминают вам несколько другие восточные города; но, вглядевшись и вслушавшись хорошенько, вы видите, что это нечто иное. Вам представляются совсем другие движущиеся картины; до слуха вашего доходят отрывистые звуки языка, которого вы еще не слышали, и они резко отличаются от всех, которые когда-либо поражали ухо ваше.

Между тем, как толпа народа глухо шумела и гудела, продавцы разных разностей, как будто силились заглушить и ее, и друг друга, и рев верблюдов, и пронзительное ржание мулов. Кто звенел в таз, кто гудел в рог, кто щелкал железными плитками, кто ревел своим да не своим голосом; наконец, нагой нищий, растянувшись во все тело на улице, стонал, что есть силы, желая обратить на себя внимание. И все это теснилось, шумело, сталкивалось с экипажами, путалось в стаде прогоняемых свиней или уток; собаки шныряли между народом, голодные, изнуренные, понурив голову; гусь, высунувшись из-за спины носильщика, кричал ему через голову. Всего занимательнее было видеть, как два встречавшиеся в этой толпе экипажа вдруг останавливались, из них выскакивали торопливо, как будто вспомнив о чем-то важном, что совсем было забыли, двое китайцев и принимались отвешивать друг другу поклоны; кланялись долго, так, что их можно было почесть за механические куклы, поставленные среди дороги, если бы они не заграждали пути для проезжающих, что совершенно уничтожало подобную мысль. Поезд, тянувшийся нескончаемыми нитями экипажей – одной вперед, другой назад – останавливался; кучера равнодушно закуривали свои маленькие трубочки; проезжающие терпеливо ожидали, пока двое китайцев накланяются друг другу в волю, потому что не было возможности объехать их за толпою; наконец, они садились, и волны народа лились за ними до новой преграды.

Главная улица, по которой мы ехали, широка и длинна: в длину она, до нашего южного подворья, верст восемь почти без поворотов; в ширину – как Невский проспект, если не шире: это уж не Восток! Но она до того загромождена разными балаганами и прилавками, что кажется тесной. Посередине возвышение, насыпь, заменяющая шоссе; тут постоянно тянутся два ряда повозочек, каждая в одно животное – мула или осла, повозочек крытых, довольно красивых с виду, двухколесных, составляющих здесь обычные экипажи; дороги направо и налево оставлены для телег с тяжестями и пешеходов; они-то, за неимением площадей в городе, служат местом всех сходбищ, представлений и всяких временных выставок. С насыпной дороги, верхом с лошади, я мог видеть, что делается в полуоткрытых балаганах, оборванных и закопченных под стать китайским нищим: в одном – странствующие комедианты распевали драматические представления, при оглушительном шуме музыки; в другом – сказочники; в третьем – ворожей или странствующий доктор, объяснявший собравшейся около него толпе анатомию человека; там, далее, нараспев перекликались друг с другом продавцы платьев, выхваляя доброту и дешевизну своего товара. Были представления, открытые со всех сторон и огороженные только тростниковой решеткой, за которой собирали по чоху, то есть, по одной пятой копейки ассиг. за вход с человека. Чох – для нас монета неизмеримой ничтожности, которая не существует, которая не может существовать, потому что за нее ничего нельзя купить; в Китае чох – деньги, и за него можно-таки кое-что приобресть. За балаганами открываются бесконечные ряды лавок, которые почти нигде не прерываются на расстоянии семи-восьми верст, между ними очень много красивых, особенной, чуждой нам архитектуры; аптеки и мелочные лавки по преимуществу отличаются изяществом отделки; раззолоченные сверху до низу, испещренные яркими красками и филигранной работой, они очень кокетливы и грациозны, точно огромные игрушки, и составили бы украшение на любой столичной улице; зато, рядом с ними, торчит какая-нибудь скверная лавчонка или оборванный домишко.

На Востоке более всего поражают путешественника легкие, воздушные минареты, как будто отделившиеся от земли и стремящиеся к небу; в Пекине кидаются в глаза узорчатые кровли – кровли ворот, домов, кумирен, всего, что имеет кровлю, даже покрышки голов – шапки, все это со вздернутыми вверх полями, как крылья птицы, приготовившейся лететь вверх; как будто все эти кровли временно, случайно очутились на месте, которое они весьма дурно защищают от дождя и непогоды, служа только ему украшением. В восточных городах более всего надоедают собаки, здесь – свиньи; и надо заметить, что здешние свиньи, отвратительные и грязные, надоедают пуще собак; они снуют у вас под ногами, хрюкают позади, кричат раздирательным образом с телег, на которых их перевозят, наконец, являются в различных блюдах за всяким обедом. Впрочем, и собак в Пекине немало, но они совсем не таковы, как в других восточных городах: тихи и скромны до того, что даже не лают, не только что не кусают. Будочники занимаются откармливанием их для продажи.

Рис. 3. Сцена уличной жизни в Пекине. (Литогр. А. Иованович в Виене, печат. Бекер).

Вы видите, что здесь на улицах зрелищ больше, чем в любом городе Востока, и столько же, если даже не больше, сколько в столицах Италии и Франции. Деловая жизнь укрывается внутри домов и лавок. Домов вы не увидите с улицы: они сокрыты в лабиринте маленьких дворов, и ни одно окно не выходит из-за стен этих дворов: это уж совершенный Восток, где внутренняя жизнь человека глубоко сокрыта от посторонних взоров и где всего яснее определяется разделение общества на семейства, как было во времена патриархальные.

Долго, часа полтора, ехали мы городом при многочисленном стечении любопытных, из которых иные, особенно женщины, нарочно выезжали на края дороги и останавливались в своих полуоткрытых экипажах, чтоб посмотреть на пришельцев из стран далеких. И действительно, не могли не удивлять их наши военные и духовные платья, столь отличные от их, особенно военные, молодецкий и здоровый вид казаков, так резко отличающихся от тщедушных китайцев; наконец, новость предмета, – а новости так редко встречаются в Пекине, – все вызывало на улицу китайцев, жаждущих всякого рода зрелищ, людей праздных, которых и здесь немало.

Ранее полудня приехали мы в наше южное подворье, где ожидали нас архимандрит, духовные члены миссии и албазинцы – старики, молодые, женщины, дети, словом, все население албазинцев, простирающееся до ста человек. Странно было видеть этих людей, потомков коренных русских, которые ни одеждой, ни языком, ни чертами лица не напоминали русских. Все мы отправились в церковь отслужить благодарственный молебен, и отрадно было душе