Через некоторое время газета фашистов «Наш путь» начала травлю одного из богатейших евреев Харбина Иосифа Каспе, обвиняя его в «неправедном обогащении за счет обобранных русских страдальцев» и называя агентом Коминтерна.

На этот раз в руках бандитов оказался 24-летний сын Каспе Семен — пианист, хорошо известный и чрезвычайно популярный в Европе, приехавший в гости к отцу из Парижа… Фашисты жаждали не денег Каспе, а его крови… И опять молва называла палачом Константина Родзаевского.

Тысячи харбинцев всех национальностей, в том числе и японцы, пришли на похороны Семена Каспе, превратив их в грандиозную демонстрацию. Мировая пресса — от «Правды» до «Нью-Йорк таймс» — осудила убийство. Все это заставило итальянского наемника на китайской службе Амлето Веспа так прокомментировать эти события: «Русские фашисты — пятно на добром имени итальянского фашизма и оскорбление всего, что он демонстрирует миру под руководством дуче».

Обстановка в Харбине становилась все более криминальной. Обращения к японцам были бессмысленны — они во всем винили китайских бандитов, существующие в Маньчжурии беспорядки. Именно под предлогом борьбы с ними японская армия все глубже и глубже проникала в Маньчжурию.

В 1932 году Маньчжурия была захвачена японцами.

Но процесс проникновения японцев в эти земли, постепенное усиление их влияния начались значительно раньше, еще в конце 1910-х годов, когда в Маньчжурию потянулись со всех сторон коммерсанты, банкиры, предприниматели. «Смешение народностей и рас, вывески на иностранных языках, иноземные банки, офисы зарубежных фирм и компаний, иностранная речь на улицах, пестрые флаги, среди которых уже терялся потускневший, утративший у иностранцев былое уважение трехцветный русский…» — пишет Г. В. Мелихов и приводит в качестве иллюстрации стихотворение поэта С. Маманди:

Влияние японского капитала в экономике полосы отчуждения становилось все сильнее. Один за другим открывались банки — «Иокогама», «Спеши Банк», «Лункау Банк», «Чосен Банк», «ТоТаку», крупные магазины — «Восходящее Солнце», «Умэхара», «Мацуура и Ко», появлялись японские гостиницы, заводы, ломбарды, парикмахерские, швейные предприятия, прачечные. Г. В. Мелихов отмечает, что «аналогичные предприятия во Владивостоке перед Русско-японской войной служили прикрытием для агентурной работы», то же происходило и в Харбине, где японцы все увереннее внедрялись во все области повседневной жизни полосы отчуждения.

Все труднее становилось найти работу, особенно выпускникам школ, юношам и девушкам без профессии. «Молодые русские не пользуются доверием японских военных, хотя японцы пытаются их вербовать и использовать в своих целях, — писала Ольга Ильина-Лаиль. — Молодежь мечтает уехать, но и это нелегко. Не многим удается уехать, разве что в свободный Китай, но и там устроиться трудно, если нет знакомых».

Внешне все оставалось по-прежнему, жизнь казалась налаженной раз и навсегда, и на первых порах японцев воспринимали как силу, способную избавить от хунхузов (о чем свидетельствуют воспоминания не одной лишь Н. Ильиной), навести порядок в Харбине, помочь в стабилизации жизни.

Между тем город готовился к празднику.

11 — 12 июня 1923 года торжественно отмечался двойной юбилей — четверть века КВЖД и Харбина.

«В литературе, в газетных статьях было много сравнений Харбина с другими городами и столицами мира, — пишет Г. В. Мелихов. — Так что же — Харбин середины и конца 20-х годов — это маленькие Санкт-Петербург, Москва, Чикаго, Париж?

Нет! Я думаю, ему не нужны все эти сравнения. Действительно, Харбин нес в себе некоторые черты этих городов: от Петербурга у него некоторые особенности архитектуры и планировки; от Москвы он взял ее дух, характерную московскую живость, предприимчивость; от Парижа — любовь к развлечениям и модным нарядам; от Чикаго — американскую деловитость, умение принимать верные решения, ведущие к развитию и прогрессу…

Но и в труде, и в отдыхе русский Харбин был самобытным, совершенно неповторимым городом. Он формировал в этот период свой оригинальный, присущий только ему облик. Делал себя. Создавал свой образ, формировал собственный дух — мужества, стойкости, широкой предприимчивости, знания, свою интеллигентность — все то, что позднее определило его лицо-, целостного кусочка старой императорской России, чудом уцелевшего на китайской земле еще в течение почти 28 лет после революции. Кусочка былой России, как и та, прежняя Россия, — открытого для всего мира, пользующегося всеми достижениями его прогресса и мировой цивилизации. И определило облик его жителей — харбинцев.

И этот уникальный по своей истории, по природе город вошел в историю человеческого милосердия и благотворительности, дав беспрецедентный пример оказания широчайшей гуманитарной помощи — помощи в том числе даже и стороне, с которой Харбин разделяли далеко не остывшие политические страсти и конфликты. Я имею в виду помощь белого Харбина голодающим в России — пусть России советской, но голодающим и умирающим с голода — своим соотечественникам — русским.

Таким город Харбин встречал первый юбилей…»

В этих словах Г. В. Мелихова сошлось очень многое: и восхищение городом своих предков и своей юности, и преклонение перед живой памятью, и попытки определить уникальность Харбина. Трудно не разделить пафос ученого, но хочется сделать некоторое уточнение.

Все, о чем шла речь на предыдущих страницах, как раз и подводит нас к мысли о том, что именно у этого островка Рассеяния была совершенно особая судьба. Те, кто был заброшен в Париж, Чикаго, Прагу, Берлин, приезжали в чужую страну, бежав от большевиков, и хранили не дух покинутой страны, а память о гибели прежних ценностей. В Харбине все складывалось иначе — это был маленький сколок собственного мира; город, построенный русскими очень близко от государственной границы, естественно соединившейся с Китаем с помощью КВЖД, впитывающий в себя, словно губка, духовные и интеллектуальные особенности тех, кого привели сюда извилистые пуги Судьбы — людей из столиц и провинции, из Сибири и Поволжья, составлявших единое понятие «Россия»…

Не случайно в популярном фокстроте «Харбинские прелести» были такие слова: