Синичжу и Мёхянсан. Киен переоделся в чистую одежду, которую ему дали соседи. Только тогда его вдруг охватила сильнейшая злоба. Зачем она решила перерезать себе вены именно в день его рождения? Неужели, неужели она настолько сильно его ненавидела? И почему именно в тот день, когда отца не было дома? Ему так хотелось добиться от матери ответов, но это, увы, было уже невозможно.

Со временем к гневу и негодованию примешалось неотступное чувство вины. Если бы он хотя бы немного прислушался к словам матери, если бы он после школы не играл с друзьями в баскетбол, а сразу пришел домой, нет, если бы он вообще не родился на свет… Эти мысли одна за другой без конца крутились в голове, не давая ему покоя.

Министерство общественной безопасности начало расследование. Едва прибывшего в Синичжу отца тут же вызвали обратно в Пхеньян, а в магазине, где работала мать, проверили все бухгалтерские книги, но ничего особенного так и не нашли. Все это не укладывалось в голове рядового коммуниста. Самоубийство означало бы, что человек безо всякой причины по собственной воле покинул социалистический рай. Но это было общество, где официально никто самоубийств не совершал, и узнать их количество было невозможно, потому что такой статистики даже не велось. В конце концов следователи министерства нашли доказательства того, что мать Киена была душевнобольной. В ящиках ее стола за прилавком обнаружились целые кипы бессмысленных статистических отчетов и бухгалтерских книг, которые она вела в течение последних нескольких месяцев до самоубийства. Наименования не совпадали ни с товарными позициями на складе, ни с записями в отчетных книгах других предприятий, откуда поступали товары. Записи о сделках, происходивших в воображении матери, густо заполняли несколько десятков книг. Вымышленные люди каждый день покупали несуществующие товары. За короткое время она исписывала огромное количество бухгалтерских книг, но это никак не отражалось на настоящем движении товаров, поэтому никто в магазине так и не заподозрил ничего странного в поведении добросовестной сотрудницы, которая всегда трудилась с большим прилежанием и никогда не допускала ошибок.

Позже, уже в Сеуле, Киену довелось посмотреть «Сияние» Стэнли Кубрика. Наблюдая за тем, как персонаж Джека Николсона постепенно сходит с ума в пустой гостинице в Скалистых горах, окруженной снежными завалами, он впервые за много лет подумал о матери. В одной из сцен главный герой сидит за печатной машинкой и на каждой странице бесчисленное количество раз выводит одну и ту же фразу: «Одна работа, никакого безделья, бедняга Джек не знает веселья». Киен представил, как его мать, должно быть, сидела за своим рабочим столом в пустом магазине и с полубезумной улыбкой на губах вела учет несуществующих товаров. Он не смог досмотреть фильм до конца. За не сданную вовремя видеокассету пришлось заплатить штраф. С тех пор Киен вообще держался подальше от фильмов Кубрика, равно как никогда не ел курицу. Но сейчас, почти тридцать лет спустя, он время от времени задавался вопросом о том, что было бы, не случись тогда отключения электричества. Наложила бы она на себя руки, даже если бы ничто не помешало ей в тот день сидеть как обычно в своем магазине и строчить бредовые отчеты? Кто знает, может, все эти обстоятельства, выходящие за рамки обыденности: командировка отца, внезапное отключение электричества и его день рождения, — наложившись одно на другое, выбили мать из повседневного ритма, и где-то в ее мозгу сломалась последняя предохранительная защелка.

Киен столкнулся с Чонхи в Сеуле в 2001 году. Он ехал по третьей линии метро, пересекая Ханган с юга на север. Чонхи сидела прямо напротив него. Руки, обнимавшие его за голову в день смерти матери, сжимали кожаную ручку сумки от Луи Виттона, скорее всего поддельной. Ее глаза смотрели на Киена. Он поймал на себе взгляд женщины напротив, но не сразу узнал в ней Чонхи. Все связи в его голове перепутались: он никогда не думал, что может встретить ее здесь, в Сеуле. Киен напряг память. Кто бы это мог быть? На женщине была строгая серая юбка, слегка прикрывавшая колени. На вид ей было чуть больше тридцати пяти. Кое-где на шее и вокруг глаз проглядывали мелкие морщинки, но она все еще была красавицей с четкими, выразительными чертами лица. Волосы были аккуратно убраны наверх в тугой пучок. У нее были тонкие запястья и узкие плечи. Ее макияж местами казался несколько старомодным: тонко прорисованные брови, темно-красная губная помада, ресницы без туши. Она почему-то изо всех сил сжимала ручку сумки. Казалось, она не то была до смерти напугана, не то грустила о чем-то. Киен никак не мог уловить это выражение лица. Он отвернулся. Чонхи тоже спешно отвела взгляд и уставилась в пол. Но через некоторое время они опять смотрели друг на друга.

Устройство вагонов сеульского метро заставляет людей чувствовать себя крайне неловко. Кресла в них расположены так, что пассажиры вынуждены сидеть лицом друг к другу. При этом расстояние между ними слишком велико, чтобы заговорить с человеком напротив, но слишком близко, чтобы не обращать друг на друга внимания. Поэтому, сидя в вагоне метро, никогда не знаешь, куда деть глаза. Киен прищурился и еще раз взглянул на нее. Чем больше он всматривался в ее лицо, тем более знакомым оно ему казалось, но он никак не мог вспомнить, где он мог ее раньше видеть. Она явно не была кем-то из кинобизнеса и ни на кого из его университетских знакомых тоже не была похожа. Будь она была рекламным агентом, то вряд ли вела бы себя таким странным образом. Киену так и хотелось подойти и спросить: «Кто вы такая?» — но если бы он вдруг встал с места и прошел на другую сторону вагона, чтобы заговорить с ней, люди вокруг наверняка бы уставились на них. Он был не в том положении, чтобы просто так подойти к незнакомой женщине и спросить: «Прошу прощения, кто вы такая, чтобы так сверлить меня взглядом?» Да и вообще такое поведение было ему в целом не свойственно.

Своим пристальным взглядом она будто испытывала терпение Киена. Поезд по-прежнему несся над Ханганом. Уголки ее поджатых губ были слегка приподняты, так что казалось, будто она улыбается. Улыбка эта выглядела неестественной, и за ней скрывалась какая-то щемящая мольба. В этот момент в его памяти вдруг вспыхнуло: Чонхи! Он тихо произнес ее имя. Так тихо, что оно тут же растворилось в шуме вагона, едва слетев с его губ. Но Чонхи прочитала по его