Прекрасную, и Серого Волка, и дремучий лес, и про то, что перед вами, дети, находится самое сказочное произведение русского изобразительного искусства.

Маша хотела выкрикнуть название, но не смогла издать ни звука, да и дышать тоже стало тяжело. А потом картина Васнецова вдруг затуманилась и помутнела, словно Маша смотрела на нее через стекло, и по стеклу покатились капли дождя и упали ей на колени.

После концерта были танцы. Столы со скамейками сдвинули в угол, освободили в центре столовой место, вынесли большой бобинный магнитофон, включили что-то французское.

Маша сидела в дальнем углу, прислонившись к стене и устремив взгляд на две пары, которые подрагивали в такт музыке – маму с дядей Ильей и Митю с Соней. Чуть поодаль старшее поколение танцевало что-то старомодное, вроде вальса.

– А почему ты тут сидишь одна?

Маша вздрогнула. Это был дядя Юра. Его лицо все еще было перепачкано красной краской после совершенного им страшного убийства, но Машу это совсем не развеселило. Дядя Юра присел рядом. У его ног сразу же пристроился Рой и стал тыкаться в хозяина свой продолговатой рыжей мордой, требуя, чтобы его погладили, полюбили.

– Тебе понравился концерт?

Маша молча пожала плечами.

– Понимаю тебя, – вздохнул дядя Юра.

Некоторое время они просидели молча, а потом дядя Юра вдруг вскочил.

– Подожди, я сейчас. Рой, а ты оставайся тут.

Рой послушно уселся возле Маши и, будто почувствовав, что было у той на душе, принялся ласкаться и лизать коленки, и хвост его, закрученный в кольцо, ходил из стороны в сторону. Дядя Юра убежал куда-то и через минуту вернулся с блюдцем, на котором лежало два куска пирога.

– Смотри, что у меня есть, – он протянул блюдце Маше.

– Ой, а где вы это взяли? Все же съели.

– Я поклянчил у поваров, у них еще немного осталось.

– Спасибо, – вяло улыбнулась Маша.

Кто-то поменял кассету в магнитофоне, заиграла Пугачева, и пары слиплись в медленном танце. Мама, в модной длинной юбке, с янтарным браслетом на запястье, весело обнимала дядю Илью и щебетала ему что-то на ухо. Соня с Митей, уже переодетые в джинсы, танцевали молча. Соня обхватила Митину шею руками, положила ему голову на грудь и смотрела мечтательно куда-то вдаль, точь-в-точь как на картине Васнецова.

А Маша с дядей Юрой молча жевали пирог с черникой.

Окна

В тот день, когда все поссорились, утепляли на зиму окна. Мама стояла на подоконнике на кухне, а Ася с дедушкой подавали ей снизу поролон.

Ася тоже хотела бы забраться на подоконник и втискивать в щели тонкие ломтики поролона, но ей, конечно, не дали. Во-первых, от окон дуло, а то зачем бы мама полезла под потолок, а во-вторых, с подоконника можно было упасть, и дедушка, который после Асиного сотрясения мозга оберегал ее с еще большим пристрастием, не пускал.

Доделать кухню тем вечером не успели: вернулся с работы папа. Он пришел домой раньше обычного, и они с мамой что-то обсуждали в прихожей вполголоса, а как только увидели Асю, мама сразу замолчала и показала папе жестом: потом.

За ужином вспоминали вчерашний казус с грейпфрутами, которые мама с тетей Женей использовали вместо лимонов, а те дали горчинку, и торты вернули. Досадно, конечно, зато теперь к чаю был торт – вкусный, все могли сами убедиться, что никакой горчинки не было, ну разве что совсем маленькая, но она, наоборот, придавала торту интересный, новый оттенок. Все сошлись на том, что мама с тетей Женей просто избаловали этих кооперативщиков кондитерскими изысками.

Асю услали спать пораньше – мама с папой хотели закончить с окнами. Правда, в тот вечер руки так и не дошли. Когда Ася уже почти уснула, из кухни послышались голоса: сначала приглушенные разговоры, потом крик и слезы. Через тонкую стену Асе все было слышно.

– Никуда я не поеду! – кричал дедушка, и Ася аж содрогнулась под одеялом, потому что до этого момента ни разу не видела дедушку не то что кричащим, а вообще повышающим голос. Речь шла о каком-то разрешении, которое хотели получить мама с папой, а дедушка не хотел о нем даже слышать.

– Что я там буду делать? Без языка, без дома, в моем возрасте это смерть. И от Асеньки я не уеду.

– А от нашей Асеньки, а от меня? – воскликнула мама. – Папа, мамы уже восемь лет как нет. Зачем эти жертвы? Ты о нас подумай, нам нужнее. Костя, ну скажи ему!

– Тома, Михаил Семенович, я вас прошу, потише, Асю разбудим, – отозвался папа. – Михаил Семенович, посмотрите на мою маму, ей лет столько же, сколько и вам. И едет!

– Нет, ну чего вам тут не хватает? – дедушка не слушал папу. – Ну чего?

– Пап, посмотри на меня. Мне тридцать два года, я кандидат наук, и чем я занимаюсь? Торты пеку.

– Так ты же сама это все придумала, – возмутился дедушка.

– А как по-другому? На эту зарплату разве проживешь? – прокричала мама.

Дедушка вздохнул.

– Ну хорошо, допустим, вы подадите, – проговорил он тихо. – А потом вам разрешение не дадут. Посмотрите на Гольдиных, они уже три года в отказе сидят, без работы, без денег.

– Пап, сейчас с этим получше, мы узнавали. Правда, Кость?

– Все так, Михаил Семенович. Говорят, американские евреи в Вашингтоне марш устроили какой-то колоссальный, и Рейган на Горбачева на надавил – перестройка, то-се. Вроде сейчас стали выпускать.

– Все равно не понимаю. Сейчас-то уже зачем уезжать? Посмотрите вокруг. Как все закипело, как интересно, сколько всего печатать стали.

– Папа, папочка… – сказала мама нежно. – Я не хочу, чтобы Ася вздрагивала, когда произносят ее фамилию.

– Тома, у нас с твоей мамой фамилия немногим лучше. Но мы тут всю жизнь прожили, и ничего. Счастливо прожили, между прочим.

Какое-то время они сидели в тишине, слушая тиканье настенных часов c кукушкой, пока внезапно не открылось птичье гнездышко и высунувшаяся кукушка не прокуковала то ли десять, то ли одиннадцать раз, Ася не смогла точно сосчитать. Потом заскрипел стул, зазвенели блюдца и чашки, а по линолеуму зашаркали дедушкины старые тапки – он принялся убирать со стола. Родители заговорили о чем-то вполголоса. Несколько раз открылась и закрылась дверца холодильника, в раковине зашумела вода, дедушка мыл посуду.

В темноте, через стену, Ася явно представляла себе всю эту сцену. Она видела, как дедушка вытирает синие чашки полотенцем, которое висит у него на плече, потом стелет на стол еще одно, сухое, ставит