а вдруг у нее будет плохое произношение, или, что было более вероятно, вдруг она испачкает нарядное платье и ей не в чем будет выступать.

Перед концертом Маша проснулась посреди ночи. Грелка почти остыла, было зябко. Спросонья Маша поднялась с кровати, вышла в темноту, сходила под кустик и, ежась на холоде, прошмыгнула обратно и только теперь поняла, что в палатке она была одна. Испугалась, стала звать маму. На Машины крики прибежал дядя Юра с Роем. Он заверил, что мама скоро придет, сказал, что подождет ее вместе с Машей, разжег, чтобы согреться, костер. Через некоторое время мама действительно пришла. Они услышали приближающийся к ним звонкий смех, а еще мужской голос, который смеялся вместе с мамой, – голос дяди Ильи.

Дядя Юра посветил в их сторону фонариком, и Маша увидела, что на мамины плечи накинут синий свитер дяди Ильи.

– Ой, а что вы тут делаете? – удивилась мама, не переставая улыбаться.

Дядя Юра откашлялся.

– Маша проснулась, испугалась, стала тебя звать, я прибежал. Ну все, теперь вы уже сами. – Дядя Юра вскочил со скамейки и спешно зашагал в ночь, к своей палатке, больше не взглянув в мамину сторону. Верный Рой побежал за ним.

Праздничный ужин прошел на славу. Повара наготовили от души, к чаю торжественно вынесли пирог – конечно же, черничный. Министр пищевой промышленности даже раздобыл неизвестно где шампанское, несмотря на сухой закон.

Для концерта в столовой соорудили сцену с занавесом, сшитым из старых простыней, выпрошенных у завхоза.

Сначала Децибеллочка, в бежевом платье с новыми янтарными бусами на груди, пела какой-то длинный и заунывный романс, потом полная дама из самой дальней палатки декламировала стихи Ахмадулиной. Затем под бурные аплодисменты родителей оттанцевали маленькие папуасы. После этого наконец выступали Маша с Митей. На Маше было специально купленное для этой поездки красное платье в цветочек, незаляпанное, чистое, и новые сандалии с белыми гольфами, которые мама берегла на дне чемодана всю смену. Они пели Yellow Submarine, им хлопали и восклицали – какая девочка, какой дуэт, просто потрясающе!

Спев, они поднялись со стульев и, взявшись за руки, поклонились залу. Если бы Маше страшно не хотелось по-маленькому (она все откладывала, а когда начался концерт, было уже поздно), это был бы самый счастливый момент в ее жизни.

Затем, когда смолкли аплодисменты, Децибеллочка объявила следующий номер: шарады, живые картины.

Когда раздвинулся простынный занавес, зрителям предстала страшная сцена: на полу с обезумевшим видом сидел дядя Юра и держал на руках истекающего кровью Олега, сына дяди Ильи.

Зал взорвался хохотом.

– Иван Грозный убивает своего сына! – прокричал кто-то.

– Верно!

Простыни снова съехались вместе, послышалось шуршание, шепот и приглушенный смех.

Дальше залу явились три богатыря – члены волейбольной команды, сидящие верхом на трех таких же волейболистах, будто на лошадях. Богатыри были облачены в серебряные доспехи, изготовленные из фольги, за которой специально ездил в Стренчи министр транспорта, а на головах у них блестели сделанные из той же фольги шлемы. Илья Муромец, он же дядя Илья, прислонил одну руку ко лбу и грозно смотрел вдаль, нес дозор. В другой руке он держал копье, спешно выструганное вчера дядей Валей из сосновой ветки, потому что предыдущее сгрыз Рой.

Все шестеро с трудом сдерживали хохот, но в конце концов все-таки расхохотались вместе с залом, особенно когда дядя Илья спешивался с коня, а именно с дяди Вали, и оба в результате повалились на пол. Мама сидела в первом ряду и смеялась до слез.

Следующая картина была такая: посреди сцены стояла скамейка, а на ней полулежали Борики. На Ольге было нарядное синее платье, на Борисе – черные брюки и зеленая рубашка, которую он одолжил у дяди Юры, Маша теперь только поняла, зачем он приходил ее просить. Борик смотрел куда-то в сторону, а Ольга меланхолично вытянула вдоль скамейки руку. Под ними, прислоненные к скамейке, стояли нарисованные все тем же дядей Валей на картоне деревенские дома, обнесенные забором.

– Шагал! «Над городом»! – воскликнула мама.

– Точно!

Следующий номер произвел фурор. На тележке, на которой в первый день возили раскладушки и прочую утварь, восседал, будто граф или барон, Рой. На голове у него красовалась черная шляпа с белым бантиком, а вокруг шеи была повязана темно-синяя накидка.

Народ покатился со смеха, и прошла минута, а то и больше, прежде чем публика смогла перевести дыхание и принялась выкрикивать варианты ответа.

– Мане! – предложила Вероника Лазаревна. – Эдуард Мане. Как же это называлось… А, вот, точно: «Кинг Чарльз спаниель»!

– Неверно! – осадила ее Децибеллочка.

– Так, так, дайте подумать, – не сдавалась Вероника Лазаревна, – какие у нас есть полотна с собаками…

А Рой все так же сидел в образе – меланхолично повернув голову чуть в сторону, не двигаясь, не издавая ни звука, и только слюна стекала у него с языка. Этот номер репетировался дольше всех, и дяде Юре пришлось попотеть, чтобы выдрессировать неугомонного Роя на такую сложную роль.

– Хорошо, я дам вам подсказку, – смилостивилась Децибеллочка. – Это работа кисти выдающегося русского художника второй половины девятнадцатого века.

– Это разве подсказка? Там все выдающиеся… – раздалось из зала.

– История этой картины до сих пор остается тайной, – продолжала Децибеллочка, – так как никто не знает, что за муза позировала художнику…

– «Неизвестная»! Крамской! – закричал кто-то.

– Ну наконец-то! – Децибеллочка торжественно поклонилась, прижав руку к груди, и зал зашелся второй волной хохота: теперь, когда стало ясно, кого именно изображал Рой в пальто и шляпке, это было еще смешней.

Когда смех утих, Децибеллочка выдержала многозначительную паузу и объявила о последней, завершающей картине вечера. За кулисами долго шуршали и перешептывались. Наконец занавес разъехался.

Первым из-за отъезжающей простыни Маша увидела Митю – и обомлела. Разве он участвует еще в одном номере? Но почему она ничего не знала? С ровной, вытянутой спиной Митя сидел на скамейке, а у него на коленях, склонив ему голову на грудь, сидела Соня – двойняшка, дочка дяди Ильи. На Соне было что-то голубое, блестящее, а на голове – кружевная белая шапочка. Митя, одетый в чужую коричневую брезентовую куртку, которая была ему велика, бережно обнимал Соню и смотрел c опаской в сторону, будто охранял ее, и Соня была так красива в голубом, с распущенными длинными волосами.

На очередном нарисованном дядей Валей плакате, приставленном к скамейке, был изображен волк.

Эту картину Маша узнала сразу. Совсем недавно папа водил ее в Третьяковку, и строгая тетечка экскурсовод с указкой в руке вещала монотонным голосом про Ивана Царевича, и Елену