Кафка поначалу старается сохранить интимный тон: «Я дышу одной Тобою»[150]. Затем снова просыпается недоверие. Ее последние письма, пишет он, изменились: «Мои дела Тебя уже не так волнуют»[151]. В следующем письме он предлагает ей «снова перейти на Вы»[152], но тут же забирает свое предложение назад. Он признает, что это выше его сил и она ему нужнее всего именно в те моменты, когда над ним начинает нависать письмо. «Какое восхитительное чувство – снова быть укрытым у Тебя от этого чудовищного мира»[153].

На Троицу, 11 и 12 мая 1913 года, они снова договорились встретиться в Берлине, на этот раз по настоянию Кафки. И снова дело окончилось разочарованием. «Без нее я жить не могу, но и с ней тоже» – эта песенка, как он пишет ей, вертелась у него в голове на обратном пути. Он собирает вместе свои впечатления и приходит к выводу, что он ей не подходит. Она, как ему кажется, всегда проявляла себя участливой и активной по отношению к другим людям, «а когда доходит до меня, ты засыпаешь, смотришь то в сторону, то на траву, даешь моим глупым словам и куда более обоснованному молчанию скользить мимо, ничего не хочешь узнать у меня всерьез»[154].

Но теперь-то ей придется «всерьез» узнать то, о чем он никак не решается сказать и лишь теперь мучительно пытается выразить в словах: «Для меня имеются серьезные препятствия в моем намерении, о которых Ты кое-что знаешь, но к которым относишься без достаточной серьезности и не станешь относиться достаточно серьезно даже тогда, когда будешь знать о них полностью»[155]. И препятствие состоит в том, что ему не хватает «радости здоровья, радости во всем послушного мне тела». Намекает ли он на пугающую его импотенцию? Как бы то ни было, эта отсутствующая радость лишает его непринужденности. Ему приходится постоянно думать о своем несовершенном теле, и это передается другим, вот так и в случае с Фелицией он обратил на это внимание: «Как Ты меняешься в моем присутствии <…>, как Тебя, такую уверенную в себе, такую сообразительную, такую гордую девушку рядом со мной охватывает вдруг полная апатия»[156].

Он пишет, что намерен обратиться к врачу. А затем внезапно застает Фелицию врасплох вопросом:

А теперь сама посуди, Фелиция, перед лицом такой неопределенности трудно вымолвить слово – да и прозвучит оно странно. Неудобно, вроде бы еще не время об этом говорить. Ну а потом, после, будет поздно, тогда будет уже не время для обсуждения подобных вещей <…>. Но для слишком долгих колебаний тоже времени нет, по крайней мере, я так чувствую, поэтому спрашиваю: готова ли Ты с учетом вышеуказанных, к сожалению, неустранимых предпосылок обдумать вопрос, хочешь ли Ты стать моей женой? Ты хочешь этого?[157]

В этом месте письмо от 8 июня 1913 года обрывается. Он не решается его отправить. Только спустя неделю, 16 июня, он набрался храбрости и продолжил. Следует детальное самоописание или, лучше сказать, самоуничижение, в котором изложено все, что может произвести отталкивающее впечатление. Но подробно составленный список недостатков действует скорее комически. Едва ли ему доводилось встречать человека, который в общении с другими людьми был бы более «жалким», чем он сам, а затем прибавляет:

Памяти у меня никакой, ни на заученное, ни на прочитанное, ни на пережитое, ни на услышанное, ни на людей, ни на события, мне все время кажется, будто я ничего не пережил, ничего не изучал, о большинстве вещей я действительно знаю меньше любого первоклашки, а что знаю, то знаю по верхам и уже на второй вопрос не отвечу. Думать я не умею, мои мысли то и дело натыкаются на преграды <…>. Я и рассказывать толком не могу, да и говорить почти не умею[158].

Все это можно было бы при необходимости и пережить, потому что речь тут идет об интеллектуальных способностях, до которых в конечном счете дело доходит не так уж и часто. Хуже то, что он вообще «потерян для человеческого общения». Ему просто невыносима «вынужденная необходимость сосуществования с другими людьми, из которого и состоит большая часть нашей жизни»[159]. И дальше в том же духе. Не успел он попросить ее руки, как тотчас начинает громоздить препятствия. К их числу относится и всё, чем Фелиции придется поступиться ради брака с ним:

А вот Ты потеряешь свою прежнюю жизнь, которой в целом была почти довольна. Ты потеряешь Берлин, работу, которая так Тебя радует, подружек, множество маленьких удовольствий, виды когда-нибудь выйти замуж за здорового, веселого и доброго спутника жизни, родить пригожих и здоровых детей <…>. И вместо всех этих, поистине невосполнимых потерь Ты заполучишь больного, слабого, необщительного, молчаливого, печального, упрямого, по сути, почти пропащего человека, чье, пожалуй, единственное достоинство состоит в том, что он Тебя любит[160].

За этим следуют финансовые соображения. Кафке не приходит в голову, что Фелиция может продолжать работать. Он остается заложником расхожих представлений и исходит из того, что в браке единственным кормильцем будет он. Поэтому Фелиции, охотно путешествующей первым классом, придется научиться «жить куда скромнее, чем сейчас»[161]. «Неужели Ты и вправду ради меня, вышеописанного субъекта, на такое согласишься и все это выдержишь?»[162]

Но Фелицию это пока не пугает. Во всяком случае, она не отвергает предложение руки и сердца, потому что 20 июня Кафка, очевидно испугавшись ее согласия, пишет: «Фелиция, милая, любимая, не то, не то. В неизвестность, которая, возможно, обернется для Тебя бедой, Ты не должна кидаться, как в омут»[163]. Она недостаточно серьезно отнеслась к списку его недостатков: «Я не вижу, чтобы Ты обдумала все пункт за пунктом»[164]. И поэтому, говорит он в следующем письме, ее согласие еще не похоже на «совершенно осознанно произнесенное “да”»[165], ведь за ним не стоит тщательное обдумывание всех аргументов против. Наконец Кафка сдается. Он принимает согласие Фелиции и, посвятив в дело мать, просит ее сообщить об этой все еще неофициальной помолвке отцу.

Родители намерены навести справки о прошлом семьи Бауэр, обратившись в специальное бюро. Кафка дает согласие и ставит в известность Фелицию, которая, по всей видимости, на это не обиделась. Спустя некоторое время уже Бауэры собирают сведения о семье Кафки. Кафка реагирует на это насмешливым замечанием, что «нет такого справочного бюро,