а она в уме. А еще говорят, что девичий ум короток, а волос долог — соображает и считает на диво быстро, как калькулятор».

— Половина как минимум на возмещение добычи уйдет, по большому счету, да затраты на чеканку монет из этих средств окупаться будут, да вывоз с охраной, а еще заводы плавильные поставить нужно. Но золотое обращение лет через двадцать начнет серебро вытеснять, да и казна пустой быть перестанет. Так что деньги на реформы появятся, и не нужно будет собственный народ истязать податями безмерными.

Алексей тяжело вздохнул — перед глазами промелькнула длинная вереница убогих деревенек, злые глаза в обноски одетых жителей, с полнейшей безысходностью, «безнадегой», короче.

— Нищий народ только выживает княжна, голодует и умирает. И к знаниям не стремится. А ведь обычная грамотность с людьми чудеса делает, образование нужно, школы при каждой церкви поставить. И налог на гривну меньше с каждого грамотея брать, дабы мужики своих детей сами в школы повели и надзор за ними учиняли — и учить как вьношей, так и девиц.

Княжна смотрела на него широко открытыми глазами — в них плескалось такое море обожания и восторга, что Алексей смутился и потупил взор. Негромко заговорил:

— Вот потому и нужно вводить только подушную подать, а все остальные подати и поборы начисто отринуть и запретить. А то их сонмище целое сейчас обрушилось — с печного дыма, с каждого двора, за колодец, с бороды, с забора и плетня, и от всего прочего, что пытливые умы «прибыльщиков» и подьячих удумали. И злоупотребления от того неимоверные идут — а народ токмо страдает, ища полушку.

Царевич выдохнул — здешняя налоговая система ему сильно не нравилась. Но изменять ее требовалось как можно быстрее — Петр Алексеевич, издав множество указов, сделал великую пользу, только не для державы, а для всех «крючкотворов» — везде царило беззаконие, взяточничество и дичайший произвол. И царь ожесточенно и рьяно боролся со следствием — рубил головы, клал на колесо, нещадно бил кнутом и пытал на дыбе виновных, число которых неизменно возрастало с каждым годом, ибо причина, порождавшая коррупцию, никак не устранялась.

Все окончательно запутывалось — «чудище» только разрасталось во все стороны, и перед ним стал пасовать даже сам самодержец — привычные для него методы уже не срабатывали, держать в страхе прорву чиновников не удавалось. Тем более, когда все дела решались по его царским указам, на которые дьяки, подьячие, бургомистры, ландраты и губернаторы дружно ссылались, не моргнув глазом и приводя из них выписки — «за что казнишь, кормилец, все делали, как ты нам и повелел».

«А себя Петр, понятное дело, винить не может — он же не та пресловутая унтер-офицерская вдова, что сама себя высекла. Так что хватается за кнут и топор с каждым разом и начинает борьбу с „ветряными мельницами“, безнадежную, но зато кровавую».

— Реформы стране нужны продуманные и правильные, Катя, не на коленке написанные, — тяжело вздохнул Алексей, ведь он прекрасно видел, в каком состоянии живет страна в период «преобразований» Петра, которые прославляли политики, но резко критиковали историки. Причем отнюдь не одиночки, маститые ученые — Карамзин, Ключевский и другие, которых ему довелось мимоходом прочитать — жаль, что не очень внимательно, а то бы сейчас большинства затруднений не было. Да и писатели отнюдь не только восторженные отзывы оставляли…

— Ты будь в надеже на меня, царевич, всем чем смогу — помогать тебе буду всегда, — девичьи пальчики легли на его ладонь, и Алексея словно ток пробил. Ему захотелось на нее наброситься, целовать уста до упоения, сорвать одежду и насладится…

От мыслей таких он мучительно покраснел, и опустил взор, не видя, что багрянец залил щеки княжны. И спас его от конфуза стук в приоткрытую дверь — таковы здесь правила, традиции и обычаи — с незамужней девицей нельзя быть наедине, даже если касается дел государственных. Если присутствие посторонних недопустимо при важных разговорах, то дверь всегда должна быть открытой.

И то, что их руки соединились на несколько секунд, было недопустимо — девица убрала пальчики, а он судорожно отдернул ладонь. И поднял голову на вошедшего дядьку, что зашел в запорошенном поземкой кафтане, разгоряченный долгой скачкой на коне.

— Беда, государь, я только от князя-кесаря весточку привез, говорил с Иваном Федоровичем! Дела важные!

Княжна Екатерина встала с кресла, присела в книксене, и быстро выскочила в приоткрытую дверь, шурша подолом платья по полу. Абрам Лопухин успел налить себе взвара из кувшина в кубок и выпил одним глотком. Затем склонился над племянником:

— Обер-прокурор Сената Гришка Скорняков-Писарев в Суздаль едет — завтра к утру там будет! Розыск начнет вершить, а мать твоя, сестра моя как мирянка там живет. Чуешь, чем дело пахнет, когда многих под кнут положат и шкуру начнут сдирать. А он может, ему выслуживаться нужно перед царем — самого, что ни на есть, подлого отродья, Гришка то. Беда — розыск начнется, а мы ведь мы еще заговор не успели довести…

— Нечего пенять, действовать надо!

Глава 6

— Так ты и есть та самая инокиня Елена? Почему монашество не соблюдаешь, преступив через царские наказы?!

Обер-прокурор Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев рыкнул на стоящую перед ним пожилую женщину в мирском платье. Та испуганно вжала в голову плечи, затряслась, отвела глаза. Этого было достаточно опытному следователю, который провел массу дел, выполняя поручения самодержца. И донос, судя по всему, оказался правильным — боится бывшая царица, сильно переживает и страшится правды, которая может стать явной.

— Я ведь тебя пытать начну без жалости, право на то имею от благоверного царя Петра Алексеевича — а на дыбу тебя вздерну, да кнутом погладим по спине, да перси твои выжжем каленым железом — запоешь как соловей! И запомни — ты бывшая царица, ныне инокиня, а раз ты в мирском платье нам попалась, то ждет тебя суд скорый и пожизненное заключение в дальнем монастыре на хлебе и воде!

Григорий Григорьевич надвинулся, прекрасно понимая, что в глазах женщины выглядит сейчас как страшный палач. Ему надо было окончательно сломить бывшую царицу, подавить ее волю — а это он умел делать, отслужив два десятка лет в армии, причем в артиллерии, обучая канониров и бомбардиров. Его жутко боялись, и за все время службы был всего один дезертир перед Полтавой, и то бежал из-за страха не перед шведами, а то, что потерял трость своего командира.

Такая репутация о многом говорила!

— Не знаю, о чем