– Что? Ты ко мне спиной повернулся?

– Получается так, приятель.

Прежде чем я успеваю понять, что происходит, пара коллег Хагстрема уже держит меня за руки. В следующее мгновение я сдернут с табурета и брошен на посыпанный опилками пол «Морской хибары», присоединяясь к россыпи шелухи от арахиса и пролитому пиву. Ударившись о пол, я на секунду лишаюсь дыхания, поле зрения искажается, мир переворачивается с ног на голову.

Ботинок Хагстрема – темной кожи, до блеска отполированной – миг спустя опускается мне на шею, давя не на человеческое дыхательное горло, а чуть ниже, где находится слабое место диноса. Этот парень неплохо изучил анатомию.

Нажим. Не вдохнуть. Это уже интересно.

И интереснее всего – не придет ли мне на помощь бармен или еще кто-то из обслуги. Впрочем, очень скоро я понимаю, что это тот тип заведения, которое гангстеры опекают именно по той причине, что бармен и обслуга становятся слепоглухонемыми в те самые моменты, когда им следует таковыми становиться.

– Ну что? – говорит Хагстрем, возвышаясь надо мной, явно довольный своей небольшой победой. – Может, еще раз ко мне спиной повернешься?

Он начинает еще сильнее давить ботинком, и вдруг я понимаю, что весь воздух из меня выходит, а нового вдохнуть ни в какую не получается. Я размахиваю руками, пытаясь подняться, но те же два олуха, что бросили меня на пол, внезапно падают на колени, буквально пригвождая меня к опилкам. Рычага у меня нет – и выбора тоже.

– Погоди… – пытаюсь сказать я, но наружу выходит лишь невнятное бульканье. – Погоди…

Но Хагстрем меня не слушает. Его размытая фигура плавает перед моими вдруг заслезившимися глазами, шрам на лбу дергается туда-сюда, губы кривятся в болезненном совокуплении ярости с радостью. Ноги мои слабеют, руки – вялые отростки в крепкой хватке дружков Хагстрема.

И в тот самый момент, когда мне уже кажется, что все куда-то уходит – и вдохи, и звуки, и запахи, – в тот самый момент, когда ботинок Хагстрема опускается еще ниже, – в тот самый момент, когда с моей жизнью вроде бы все кончено, когда я вытираю руки о салфетку экзистенции и навсегда покидаю этот ресторан, в тот самый момент, когда я понимаю, что все равно нет никакого смысла…

Нажим вдруг исчезает. Какое-то мгновение мне кажется, что я просто загнулся, хотя в раю вряд ли воняет месячной давности тунцом.

– Поднимите его, в темпе. – Этот голос из далекого прошлого только что рассказывал историю о том, как начинающий гангстер протирал губкой шипы большого босса. И, судя по всему, этот голос принадлежит капитану местного корабля. – Помогите же ему, черт побери…

Я чувствую, как чьи-то руки поднимают меня и усаживают обратно на табурет, хлопают по спине, поддерживают мое обмякшее тело в равновесии. На это уходит немалое время, но все же вскоре я оказываюсь способен вернуться в телесную оболочку, восстановить контроль над своими конечностями. Они гудят, и их словно бы кто-то колет маленькими иголочками.

– Ты в норме? – спрашивает тот голос.

– Угу.

– Ты уверен?

– Угу, – повторяю я, глядя на широкое лицо мужчины, который только что спас мне жизнь, если не достоинство, – и не ловлю ничего, кроме воздуха. Наконец я позволяю своему взгляду передвинуться на несколько футов и примечаю холеного малого, пристегнутого к инвалидной коляске с электромотором. Голос его по-прежнему мне знаком, а облик – нисколько. Раньше я никогда этого парня не видел. – Твоего чувака малость занесло, но я в норме.

– Нелли немного на взводе, – говорит он, кладя ладонь мне на плечо и поддерживая меня в равновесии. Постепенно у меня в голове появляются какие-то ощущения, ноздри начинают фурычить, отметая в сторону запах рыбы и пытаясь уловить намек на персону моего нежданного спасителя. – Но если тебе уже лучше…

– Все хоккей.

Мужчина нажимает на кнопку своей инвалидной коляски и разворачивается, готовясь отбыть. Но пока он собирается уезжать, я вижу, как внезапная вспышка мысли скользит по его лицу, освещая глаза, бороздя морщинами лоб. Тогда он опять разворачивается ко мне, ноздри его раздуваются, грудь сильно вздымается. В тот самый миг, когда он чует меня, я чую его, и внезапно у меня в голове выскакивает картинка в картинке, целый ряд снимков, которые много лет сидели глубоко в мозгу.

Лимон с медью. Азиатский мальчонка проходит по полю, то и дело подбрасывая монетку.

– Джек? – невольно спрашиваю я. Имя слетает с моих губ прежде, чем я успеваю его остановить.

И мужчина – чьего лица я никогда раньше не видел, и все же которого я знаю так близко, как никого на всем белом свете, – широко ухмыляется и разводит руки, чтобы заключить меня в беспредельные медвежьи объятия.

– Винсент Рубио, – мурлычет он, прижимая мое лицо к ткани своей рубашки, обхватывая мой затылок, гладя мои волосы, как будто я потерявшийся ребенок, которого внезапно нашли. – Даже не знаю, поцеловать мне тебя или убить.

– Джек…

– Тсс, сиди смирно. Дай-ка мне все обдумать.

Лос-Анджелес – вообще-то не лучшее место, чтобы заводить себе друзей. По крайней мере, в последнее время. Расспроси местного жителя про его соседей, и в шести случаях из десяти он не скажет тебе их фамилий – тут все дело в том, что на почтовых ящиках очень мало обозначений. В восьми случаях из десяти он не скажет тебе их имен. А если скажет, то лишь потому, что почтальон как-то раз доставил посылку или конверт не по тому адресу. В девяти случаях из десяти это его просто никак не волнует.

Но когда я еще только там рос, когда Лос-Анджелес еще не был задушен неотвязным смогом, когда бизнесмена можно было так же запросто застать на пляже, как и у себя в конторе, когда люди все еще думали, что можно отправиться на запад и найти свою мечту в солнечной Южной Калифорнии, Лос-Анджелес был городом не хуже всех прочих – местом, где в соседнем доме можно найти себе лучшего друга. Я, по крайней мере, именно там его и нашел. С другой стороны, я был ребенком, а дети именно так обычно и поступают – машины водить нам нельзя, а потому мы ведем себя мило с местным народом и надеемся, что он ответит нам тем же.

И все же мне приятно думать, что, даже если бы я впервые познакомился с Джеком Дуганом, когда мы стали бы восьмидесятилетними старперами, сидящими на веранде дома престарелых, пытающимися уберечь свои хвосты от попадания под полозья кресел-качалок и болтающими о великих днях прошлого, пока непрерывные потоки слюны стекали бы по нашим двойным подбородкам, мы бы оттягивались так же классно, как делали это десятилетними сопляками, вечно готовыми заварить крутую кашу.

Папаша Джека владел бакалейным магазином на Вермонт-авеню, в том районе Лос-Анджелеса, который теперь зовется Корейским городом. Прокатись по той улице сегодня, и будешь счастлив, если за двадцать кварталов увидишь хотя бы две вывески на английском. Но даже эти две обычно вешаются, чтобы порадовать немногих европеоидов, которые заезжают туда перекусить. А когда мы с Джеком там росли, в этих кварталах проживало смешанное общество – как этнически, так и видово. Азиаты, латиносы, черные – не имело значения, если только у тебя имелся хвост и тебе не лень было помахать им в нужное время и в нужном месте.