– I’ll never get used to anything, – вслух произнесла она, проверяя свое произношение репликой Холли Голайтли. – Anybody that does, they might as well be dead[5].

В тот год ушел близкий друг семьи, и Айман много думала о смерти.

Когда воспоминание поблекло, Айман увидела, что сосед больше не сидит на лавочке.

Она поводила трубой по двору, но его там не было. Внезапно он появился во внешнем коридоре.

Молодой человек торопливо прошагал мимо окна, и через мгновение в ее дверь постучали. Айман отодвинула трубу к стене и вышла в прихожую, чтобы открыть.

Сосед попытался улыбнуться ей, но безуспешно. Глаза блуждали. Он избегал ее взгляда. Что-то явно было не так; Айман досадовала, что одна в квартире.

– Что вы хотели? – спросила она, подавив порыв захлопнуть и запереть дверь.

– Думаю, вам надо спуститься во двор. – Молодой человек дернулся, как от холода. – Там ваш кот.

Айман поискала фонарик и плащ, нашла тонкий дождевик с капюшоном, протянула ему:

– Вот, наденьте. Простите, не знаю, как вас зовут.

– Симон.

– А меня – Айман.

Он кивнул, и она заперла входную дверь.

– По-моему, он ранен, – сказал Симон, когда они спускались по лестнице.

– Ранен?

– Да, вы увидите… Темно, я не очень разглядел, но, кажется, он хромал. Убежал в кусты за лесенкой, где дети лазают.

Айман открыла дверь во внутренний двор, включила фонарик, и они двинулись к игровой площадке. Айман посветила на траву.

Они остановились у кустов, и Айман присела на корточки.

– Кис-кис, – ласково позвала она.

Вдруг послышалось шипение, сопровождаемое шорохом сухих листьев и веток.

– Кис-кис, – повторила она. – Ты, наверное, оголодал, бедняжка.

И тогда он вышел. Пропрыгал на трех лапах.

Сначала Айман не поняла, что с ним, но когда кот подошел к ней с опущенной головой, она увидела, почему он хромает, и отложила фонарик, чтобы помочь ему.

Правая передняя лапа была засунута под ошейник. Бегемот шипел, прижав уши.

На месте правого глаза была дыра. Застывшая кровь и черная липкая шерсть.

Он целеустремленно пил большими глотками. Сегодня вечером можно допиться до чего угодно – все равно ночью машину в Энгельхольм поведет Эйстейн.

Симон сидел в гостиной на диване с пакетом красного вина в руках и вкусом дегтя во рту. Начинало сказываться отсутствие героина. Озноб и потливость одновременно, словно пожар в глыбе льда. Скоро опять придется изворачиваться, Эйстейн не любит быть мальчиком на побегушках. Раб здесь Симон, он должен быть достойным своего господина и заслужить каждый миллиграмм своего паллиативного лечения.

Сначала найти Эйстейна, потом – дозу, а потом они выдвинутся в «Третий путь».

Героин в сочетании с алкоголем реально переворачивает мозги вверх дном. Ни времени, ни пространства не найдешь. Но он привык воссоздавать опьянение именно такого типа.

Он тогда встретился с Эйстейном и упился до чёртиков, а потом мыл окно под проливным дождем.

Потом он слушал Голода и читал Алистера Кроули во внутреннем дворе. О философии, о Святой Воле. О том, чтобы быть как река, которая стремится к морю. О том, чтобы не сопротивляться природе.

Сортир между Слюссенплан и Катаринавэген, кажется, был чем-то бóльшим, чем просто сортиром. Общественные туалеты – пристанища всякого рванья. Ванье нравились грязь и запахи.

Она заперлась и начала раздеваться. Мутное отражение в покрытом пятнами и трещинами зеркале. Ванья была пьяна. Полбутылки адской смеси из домашнего бара. По полсотни миллиграммов из каждой бутылки со спиртным, принадлежавших Полу; на этот раз коктейль отдавал бензином и фруктовым сиропом – может, потому, что она разбодяжила смесь красным вином из пакета. Отличное изобретение для тех, кто хочет воровать незаметно.

Ванья соврала насчет того, где будет находиться сегодня вечером, как соврала насчет приятеля в Энгельхольме – для того, чтобы иметь возможность улизнуть завтра. Родители были уверены, что сейчас она на репетиции в «Лилии», работает с друзьями над музыкальным проектом.

Вообще ей не стоило бы пить. Эдит с Полом могут запросто вышвырнуть ее на улицу. Как это сделали ее настоящие родители.

Эдит и Пол ничего не понимают. Единственный человек, который понимает хоть что-нибудь, – это Айман.

Ванья вспомнила написанное сегодня вечером. Три страницы о Голоде; кое-какие формулировки она помнила дословно.

Я выключаю свет в своей мерзкой комнатенке. Надеваю наушники и вхожу в капсулу-пузырь. Там внутри – только Голод. Там, в этом пузыре, я даю выход своим чувствам. Все чувства становятся в тысячу раз сильнее. Голод – это отдушина.

Ванья достала косметичку. То, что сейчас вырастет в зеркале, Эдит с Полом не должны видеть никогда. Ее истинное «я».

Сначала – белую краску на лицо, шею и руки. Потом черная губная помада и черный карандаш, который она размазала вокруг глаз. Надела колготки и короткое черное платье. Сверху – тесную кожаную куртку, купленную на собственные деньги.

Полностью войдя в роль, она достала бумажник и нашла фотографию. Она тогда наклеила ее на картон и положила в специальное отделение, чтобы не повредить. Посмотрела на саму себя – но так и не смогла поверить, что это она.

Девочка на персидском ковре выглядела почти радостной.

Ванья сунула карточку назад в бумажник и из другого отделения вынула бритву.

Положила холодную острую сталь под язык и закрыла рот.

Первым, что поразило Хуртига, когда он переступил порог клуба с сомнительной репутацией под Слюссеном, был отвратительный запах гнилого мяса. Словно сюда килограммами свозили отходы с бойни; увидев насаженную на шест свиную тушу, он понял, что так и есть. От тошнотворного кислого запаха щипало глаза; на секунду Хуртиг задумался, выдержит ли он здесь. Но перспектива получить ответы на вопросы заставила его укрепиться духом, подавить рвотный позыв и зашагать дальше.

Грубо вырубленные в скалах стены, расписанные граффити, сочились смесью конденсата и человеческого отчаяния. Несколько банок-факелов освещали колеблющимся пламенем темное по большей части помещение, а в глубине тоннеля Хуртиг заметил горящую пентаграмму.

Из больших динамиков лилась громкая музыка, напоминавшая музыку с кассет; Хуртиг не понимал, как можно вести осмысленный диалог в таком оглушительном реве.