Петр спросил:

— Почто разбойничала? Почему не винишься?

В ответ — протяжный стон и взгляд, полный ненависти. Этот непокорный взгляд поразил Петра. Ему захотелось поговорить со своей жертвой. Он кивнул Свежеву:

— Отпусти, Емелька!

Девица изможденно распласталась на полу. Петр повторил вопрос. Маруська, глядя прямо в лицо Петра, словно прожигая его взглядом, без страха отвечала:

— Ты, государь, хуже нас, татей.

У Петра удивленно полезли вверх брови.

Маруська продолжала:

— Когда мы на кого нападаем, тот может нам отпор сделать. А ты, государь, страха и совести не ведаючи, тер заешь беспомощных. Чего напрасно мучить? Казни скорей.

Разбойники дружно загундосили:

— Ведьма она, казни ее, батюшка! Это она нас подбила, застращала…

— Цыц! — грозно ощетинил усы Петр. Весело посмотрел на Маруську: — Да ты отчаянная! — Повернул голову к Ромодановскому: — Может, воеводой назначим, а? — И под низкими сводами гулко раскатился смех государя. — Ино дивлюсь: сия разбойница, на дыбу вздернутая, чинов не разбирает, страха не ведает. Совсем глупая? Маруська дерзко крикнула:

— Чего бояться тебя? С меня все равно две шкуры не спустишь, а час грядет, сам помирать станешь. А боюсь я одного Господа и Пречистую Богородицу. — С презрением плюнула в сторону своих сотоварищей: — Правду рекут, это я ими, зайцами трусливыми, верховодила. Оставь им жизнь, пусть на каторге на твое величество горбатятся.

Петр покачал головой:

— Вельми, Маруська, удивлен твоими речами, добра ты без меры.

Разбойники опять запричитали:

— Ишь, сама призналась. Мы что? Это она помыкала нами, стращала. Отправь нас на каторгу, а мы до скончания живота нашего Бога молить станем за твое здравие. Ножки твои, государь милостивый, нашими молитвами, глядишь, и оздоровеют…

Петр выпучил глаза, топнул здоровой ногой:

— Ах, лайно вы собачье! То бабой прикрываетесь, а теперь моим нездоровьем пользоваться желаете? Неужто вы думаете, что я прощением столь гнусных злодеев сделаю доброе дело, преклоню Небо продлить дни мои? Или что Бог услышит молитву таких нечестивых убийц? — Петр остановил взгляд на Ромодановском. — Федор Юрьевич, нынче же составь приговор: всем татям ломать кости и рубить головы. И в ближайший торговый день на Красной площади исполни. Жаль, я не увижу, завтра в Воронеж уходим… Добрые христиане должны знать, что я ни одно преступление без возмездия не оставляю.

— А с бабой что? Может, в землю живьем по плечи закопать?

Петр задумчиво посмотрел на Маруську.

Та дерзко высунула язык.

Государь не выдержал, расхохотался:

— Хороша бабешка! Пусть подождет, пока я из похода вернусь. А там ее на кол посадим, забавное зрелище.

— Баб-то на кол ныне не сажаем…

Петр опять рассмеялся:

— Это вы не сажаете, за немощью. А мы их сажаем каждый день, а ино и по два раза. Ха-ха!

И Петр стремительно, как на ходулях, вышел из пыточного застенка.

23 февраля 1696 года теплым весенним днем, когда снег стал сырым и вязким, сопровождаемый малою свитою, Петр отправился в Воронеж на тяжкие труды: строить российскую флотилию. Как писал историк, «вопреки обыкновению, царь ехал медленно, вероятно из опасения скорою ездой растревожить страждущую ногу».

А еще через два дня на Красной площади было многолюдно. На Лобное место одного за другим возвели семерых разбойников. Емелька Свежев рвал со своей жертвы одежду и клал на короткие козлы лицом вверх, да так, чтобы свесившиеся ноги пятками легли на стоявший рядом чурбан.

Несчастный трясся от страха всем телом, зажмуривал глаза. Свежев деловито брал тяжелый железный брусок продолговатого вида, взмахивал им и с коротким выдохом — «кх!» — перебивал ноги. Казнимый дико орал, стопы безжизненно провисали к помосту.

Маруська — в назидание — была нарочно привезена и, сидя связанной в санях, должна была наблюдать муки сотоварищей.

Потом новый помощник Свежева — прыщеватый курносый парнишка Сысой, назначенный вместо упившегося до смерти заплечных дел мастера Луканова, — подтаскивал обмякшую и стонавшую жертву к плахе. Свежев прилаживался для удара, рассчитывал точно, взмах — и голова катилась на пол, кровь била пульсирующей струей. Сысой брал голову за волосы и покрепче насаживал на кол. В толпе одобрительно гудели:

— Во как, и хорошо! Другим неповадно будет! А Маруська отвернулась, не глядит. Смотри, смотри, слезы на щеках, дружков пожалела. Эх, глупая баба, себя жалеть надоть. Покойник-то отмучился, а ее, сердечную, сказывают, сам государь на кол пожелал садить. Когда из похода вернется. А баба, право, пригожая. На свою поменял бы да корову дал в придачу. Ха!

Под проливными дождями и под весенним солнцем на верфи в Воронеже, на луговой стороне, весело играли топоры, рубанки гнали золотую стружку, ловко — на спор, с трех ударов — мастеровые вгоняли в звеневшую древесину самые крупные гвозди — шпили и брусковые, а коли помельче — двоетес или чешуйный, так и с одного удара — по шляпку!

По чертежам самого Петра заложили три десятка боевых судов — голеасов, галер, каторг, брандеров. А всего спустили на воду в ту весну — поверить невозможно! — более тысячи трехсот судов от пятнадцати саженей в длину. Людей же, как всегда на Руси, не жалели. Людишки мерли как мухи. На их место пригоняли новых и новых.

21 апреля генералиссимус Шеин ступил на флагманскую галеру. В честь случая такого до утренней зари на галере шло бурное веселье — пили до умоисступления. Голодные рабы облепили берег:

— Эх, хоть бы раз в жизни так… А там и помирать можно было.

На другой день Шеин отдал команду:

— Идти Доном для промысла и поиска под Азовом.

* * *

Потери были страшными.

В сентябре в Москву вернулась лишь треть армии — все, что осталось. Но встречу сами себе устроили триумфальную: со шпалерами солдат и пятью полками стрельцов, с барабанным боем и звоном церковных колоколов, с пушечной и ружейной стрельбой.

Народ высыпал на улицы, со слезами умиления и радости смотрел на Петра, для чего-то маскарадно вырядившегося в мундир морского капитана, с белым пером в шляпе и с пехотным протазаном (копьем) в правой руке, на который он тяжело припадал: нога страшно болела, но в карету прятаться не хотелось, жаждал насладиться восторгом толпы.

Потом, как обычно, была пьянка и раздача наград. Приближенные царя получали кафтаны на соболях, медали, кубки с золотыми червонцами, вотчины с сотнями крестьянских душ. Солдатам и стрельцам выдали по золоченой копейке.