* * *

Когда пришла пора разбираться с гражданскими делами, Ромодановский, среди прочего, напомнил про Маруську.

— А мы разве не казнили ее? — удивился Петр. — Давай завтра в Преображенском устроим потеху. На кол посадим, забавно, право. — И, предвкушая удовольствие, азартно потер ладони, заливисто расхохотался.

Прозрачным и ласковым осенним утром на Преображенской площади, на возвышенном месте, прилегавшем к казарменным избам, был на скорую руку возведен эшафот, а рядом глубоко в землю вкопаны два толстых кола. (Второй предназначался для изменника Якова Янсена.) Сысой усердно натирал их мылом.

Народ сбежался сюда со всей Москвы. Люди облепили крыши домов, влезли на ворота, усеяли, словно вороны, деревья. Всем было лестно полюбоваться, как знаменитую Маруську на кол посадят.

Наконец прибыл Петр с Ромодановским, Меншиковым, Шеиным и прочими. Когда Маруська проходила мимо Петра, то вежливо поклонилась:

— Государь, а людишки сюда собрались меня зреть! — В ее голосе звучала гордость.

Она поднялась на эшафот. Свежев сорвал с нее одежды. Толпа ахнула:

— Ах, Маруська, диво хороша! И глядит весело, ну, молодчина!

Ни один охальник не посмел крикнуть гнусность, как обычно бывало.

Дьяк, достав длинный список, зачитал вины Маруськи и огласил приговор:

— Великий государь, отечески милосердуя о своем на роде, о всеконечном искоренении повсюду воров, татей и разбойников в городах, в уездах, по волостям, по селам и деревням, поскольку те чинят повсюду великие озлобления людям, мучительства бесчеловечные и разорения, и пресечения этих злодейств ради, согласно законов ука зал казнить без всякого милосердия разбойницу Марусь ку казнью лютою, через сажание на кол…

Маруська спокойно перекрестилась, губы зашевелились: «Отче наш…» Затем она поправила волосы и шагнула к палачу:

— Чего загляделся? Бабьи прелести не зрел прежде? Завязывай руки…

Народ глядел на Маруську с сочувствием, у некоторых по щекам текли слезы.

Петру захотелось еще поговорить с разбойницей:

— Пусть ко мне подойдет!

Маруську подвели. Она была гораздо бледнее обычного, но взглянула в глаза государю — как молнией ударила. Петр усмехнулся:

— Помирать-то, поди, не хочешь?

— Так кто ж хочет!

— А когда других убивала, те тоже жить хотели.

— Что об том, государь, говорить? Я свой грех муками уже искупила.

— А за здравие мое молилась, чтобы нога прошла? — Петр круглым глазом уставился в Маруську.

— Нет, государь, не молилась.

Петр удивился откровенности:

— И почему труда на молитву пожалела?

— Да уж я не такая святая, чтоб за своего убийцу Богородицу просить. Коли молилась бы, так и нога твоя стала бы здоровой. — И она вновь обожгла взглядом Петра.

Толпа стихла, кто-то свалился с дерева. Все любопытствовали видеть, как государь с Маруськой о чем-то говорит.

Петр спросил:

— А если бы помиловал тебя, стала бы молить?

— Коли помиловал, так к нынешнему вечеру здоровье полностью обрел бы. Сила такая у меня есть. Только бы малость над тобою руками подействовала, над недужным местом помахала.

— Не врешь?

— Я никогда не вру! — гордо вскинулась Маруська.

— Милость хочешь? На вечную работу на полотняный завод отправлю?

Маруська усмехнулась:

— Государь, какая же это царская милость — вечная каторга? Помиловать — сие значит простить вовсе.

— А воровать снова не пойдешь?

— Не пойду, вот крест в том целую. Скажи, чтоб на меня чего накинули. Стыдно мне перед самим государем-батюшкой в непотребном виде стоять, меня прежде ни один мужик голой не видел. Я с девством на тот свет уйду.

Удивился Петр, даже рот открыл, но ничего не молвил, лишь головой покрутил. Потом подозвал дьяка, что-то сказал ему. Тот шустро взбежал на эшафот, во все четыре стороны прокричал:

— Государь приказал объявить, что Христос на горе Голгофской двух разбойников раскаявшихся простил. Государь наш Петр Алексеевич вовсе прощает Маруську Семенову, как раскаявшуюся в своих злодеяниях и на кресте поклявшуюся впредь не воровать.

Петр счастливо распрямил длинное тело свое, устало зевнул.

— Маруська, нам теперь народ вот как нужен. — Он провел ладонью возле горла. — Рожай детей, особливо мальчишек побольше. Мужа тебе сам найду. — На мгновение замялся, но вдруг строгим голосом добавил: — Тебя сейчас отвезут в Преображенский дворец. Сегодня вече ром будешь врачевать меня. А то Поликоло лишь по ред костным болезням шибко умный, а обыкновенных недугов лечить не силен.

* * *

Той же ночью в Немецкой слободе был устроен богатый пир — с грандиозным фейерверком, обильным застольем, с фонтаном, струившим вино, с веселыми танцами.

Но еще прежде, на закате, Маруську доставили во дворец к Петру. Он провел с ней почти два часа. И столь остался довольным, что приказал нарядить ее в самое лучшее платье, повесить необходимые бриллианты и отвезти на ассамблею.

К удивлению и зависти многих, государь весь пир провел рядом с Маруськой. Это было отнесено к склонностям Петра Алексеевича почудить.

Маруська три дня кряду входила в царские покои врачевать государя. Какие лекарства она ему предлагала, истории неизвестно. Но непреложный факт: с той поры нога государя прошла — навсегда. Вскоре Петр устроил ей свадьбу — женихом стал богатый замоскворецкий купец Сизов. Родила ему Маруська шестерых детей, из них пятеро — мальчишки. Старший, Борис, говорят, был как две капли воды похож на Петра. Служил он во дворцовом ведомстве. Остальные пошли по военной части. Умерла наша героиня уже при правлении Екатерины Великой.

На московских улицах знатная потеха: улюлюканье, хохот, крики. Мальчишки, нищие и просто бездельники бегут за необычным кортежем: дюжина громадных острорылых свиней, отвратительно визжа под ударами бичей, волокут по навозным лужам разверстый дубовый гроб. В гробу мотается влево-вправо месиво трупа, облаченного в богато расшитый красного цвета кафтан со стоячим воротником и золотыми пуговицами. Из глазниц черепа выползают жирные белые черви.

Сей веселой забаве предшествовали события весьма важные.

Шумно и дымно в просторном доме Франца Лефорта. Стол заставлен пузатыми бутылками, серебряными чарками, паровыми стерлядями, блюдами черной икры, ренское льется рекой. Нежно поют на хорах скрипки, им вторят альты, кларнеты, гобои, мелко дрожит медь литавров.