И Федора Степановича поволокли ближе к этому типу. Тот кивнул все с тем же довольным и важным видом.

– Обыскать дом! – приказал он.

Его люди тут же кинулись врассыпную. Они сновали по всему дому, словно огромные черные скорпионы, опасные и безжалостные к тем, кто осмелится встать у них на пути. Саша и не собирался становиться, но они сами сунулись к шкафу, в котором прятались они с Лиственницей. Казалось, что еще мгновение, и тайник их будет обнаружен. А сами они извлечены из него и подвергнуты допросу.

Но этого не произошло. Стоило руке невидимого врага прикоснуться к шкафу, как случилось нечто непонятное. Дно шкафа под ногами друзей внезапно исчезло, и они кубарем полетели вниз. А тем, кто заглянул в шкаф, представилась лишь пустая ниша, в которой не было ни единого намека на то, что еще секунду назад тут сидели целых два свидетеля творящегося в доме произвола.

Пока Саша с Лиственницей, не сильно пострадав при падении, пытались подняться на ноги и понять, где же они находятся, наверху над их головами происходил диалог следующего содержания:

– Вот мы и свиделись с тобой, Федя.

– Не могу сказать, что рад тебя видеть, Проша.

И мужчины обменялись напряженными взглядами. Сложно сказать, что за чувства испытывали друг к другу эти двое. Враждебность, круто замешенная на зависти ненависть у одного? И обреченная усталость от невозможности что-либо уже изменить у другого?

– А помнишь, Федор, когда мы с тобой последний раз виделись, я тебе говорил, что еще отплачу тебе той же монетой?

– Помню. Ты как раз готовился из следственного изолятора ехать в суд. Не думал я, что из зала суда тебя освободят. Но уж такой ты ловкий человек, умения дела делать у тебя не отнять.

– Ты меня под трибунал пытался подвести, да я из беды выбрался. А уж ты отправишься за решетку без обратного билета, об этом я позабочусь.

– Ты меня с собой не равняй. Ты под следствием оказался не по моей вине, а потому что ты вор и есть! Казнокрад!

– Это ты виноват в том, что я под суд угодил и репутацию свою подпортил.

– Виноват я был только в том, что слишком долго закрывал глаза на твои художества. Это и позволило тебе зарваться. Сразу надо было тебя пресечь, тогда и проблем бы было меньше. А я все боялся чего-то. Позора боялся. Вот и добоялся. А в том, что случилось с тобой, виноват в первую очередь ты сам. И я это говорил и всегда говорить буду. А что ты от следствия увильнул, всем рты замазал и подкупил всех, кого смог, так это слабость нашей системы в целом, а не твои личные заслуги! Видать, много же ты наворовал, что было тебе чем откупиться.

– Это лишь твои предположения, – елейным голоском произнес его враг. – А следствие доказало мою непричастность по всем пунктам, которое предъявляло мне обвинение. И ты, Федя, лично!

– Сволочь ты, Прохор. И собаку еще мою застрелил! Мишка-то чем перед тобой провинился?

– А тем, что это твой пес!

– В меня и стреляй, зачем же в него-то?

– И с тобой я то же самое с удовольствием бы сделал. Даже думал, не ввести ли специально ради тебя в стране смертную казнь, да боюсь, что не успею провернуть это дело. Даже для меня тяжеловато будет. Но ничего, в тюрьме гнить тоже невесело. Так даже лучше. Смерть – что? Пшик, и нет ничего. А в тюрьме-то ночи долгие.

– По личному опыту рассказываешь?

Тот, кого Федор Степанович называл Прохором, и сам был важной шишкой, чиновником по особым поручениям, которому его чин явно не позволял присутствовать на задержаниях. И причина его появления в этом доме была одна – он желал сполна насладиться торжеством над своим поверженным соперником. Что он и делал, не скрывая своего удовольствия.

– Смотрю я на тебя и себя вспоминаю. Как вы меня тогда под конвоем через все министерство провели! А? Но ты меня с почетом арестовал, караул мне выделил, личный автомобиль, под следствием я не в камере, а у себя дома находился, лишь перед самым судом меня в следственный изолятор увезли.

– Потому что ты побег готовил.

– Нервишки сдали, признаю свою ошибку. Опять же ты мне не позволил ее совершить. Но ты не надейся, я такого благородства к тебе не проявлю и никаких льгот тебе не предоставлю. Как обычного уголовника тебя повезут. И сидеть ты будешь в изоляторе, вместе с зэками! А потом на зоне, в колонии! А я позабочусь, чтобы ни передач тебе с воли не поступало, ни продуктов, ни медикаментов. Долго ты там протянешь, интересно мне знать? Хочешь, забьемся, что уже через месяц тебя не узнать будет, а через пару месяцев твое здоровье понесет такой ущерб, что ни о каком восстановлении по службе, даже если ты и отмажешься от обвинения, речи не будет?

– Да в чем ты меня обвиняешь?

– В убийстве! В убийстве Клавдии Матвеевны.

– Мама? – Федор Степанович был готов ко всему, но даже он тут оторопел. – При чем тут мама?

– Это ты ее убил! Отравил!

– Что за чушь? Она умерла… от старости.

– Это ты хотел, чтобы все вокруг так подумали. И вскрытие запретил делать, потому что боялся, что все вокруг узнают об истинной причине ее смерти. Торт для нее заказал отравленный. На юбилей его привез, не побоялся.

– Ты что городишь? Не было и нет у меня человека дороже и любимей, чем моя мать. Ты что такое придумал? Никто в здравом уме не поверит в этот бред!

– Так ведь улики, Феденька, – противным голосом произнес второй мужчина. – Документально зафиксированные факты твоей не только причастности, но и виновности!

– Не знаю, что ты там за подставу против меня придумал, только никто в это не поверит!

– Уже поверили, Федя. Именно поэтому я здесь. Показать тебе ордер на твой арест?

– Покажи!

Предъявленная бумага заставила Федора Степановича побледнеть от злости.

– Ну конечно. Знакомая закорючка. Неспроста ты прокурором своего зятя посадил. Он тебе постановление и подписал. Давно ты против меня копаешь!

– Еще когда под следствием был, поклялся, что уничтожу тебя. И сегодня я слово свое сдержу!

– Что же, других грехов, кроме придуманных, ты на меня найти не сумел?

– Сумел, да мелко все. Несерьезно. Подумал, подумал и понял, что раз я сумел выкрутиться, то и ты выкрутишься. А убийство родной матери – это весомо, этого тебе никто не простит. Потому что это так подло, так гнусно и